5

Едем молча. Наш пепелац нещадно трясет. Меня подбрасывает на каждом ухабе, и я приземляюсь попой на жесткую деревянную скамейку. Довольно скоро моя филейная часть превращается в отбивную и глухо ноет. В какой-то момент из-за толчка мы с Бетти подлетаем и стукаемся лбами. Падаем на свои места.

Потираю ушиб и невольно смеюсь от неловкой ситуации. Бетти с удивлением смотрит на меня. А потом робко улыбается. У неё милая, добрая улыбка.

— Бетти-Бетти… — произношу со вздохом. — Спасибо, что согласилась поехать со мной.

Спохватываюсь, что сморозила глупость. Но выпорхнувшего слова назад не вернешь. Выбора-то у девочки особого и не было. Вопрос был решен без нее. Но Бетти прямо расцветает от моей неосторожной фразы и горячо восклицает:

— Да как я могла бросить вас, госпожа? Даже если бы вы отказались меня взять, я бы… — мнется, но продолжает, — осмелилась напроситься с вами. Я же с детства служу вам!

— Правда? — удивлённо приподнимаю бровь.

— Ну как же? Меня к вам приставили ещё в малолетстве… Моя матушка была вашей кормилицей, вот и меня пристроили. Сначала служанкой, потом фрейлиной, когда вы замуж вышли… Ой… — осекается, заметив на моем лице раздражение.

Справляюсь с мимикой и прошу:

— Продолжай!

— Да что продолжать? Вы и так сами все знаете. Или… — она замолкает и пристально всматривается в меня. В ее взгляде читаются тревога и подозрение.

Подавляю нарастающую панику и судорожно соображаю, как оправдать «тотальную амнезию».

— Слушай, Бетти, — доверительно наклоняюсь к ней и перехожу на шепот. Впрочем, кибитка так гремит, что я вскоре начинаю говорить в полную силу. — Ты, наверное, уже заметила, что я веду себя немного… странно. — Бетти осторожно кивает, и я продолжаю: — Дело в том, что в темнице я потеряла сознание и, наверное, ударилась головой. С того момента я… — делаю драматичную паузу, — почти ничего не помню. И теперь ты, — кладу ей руку на плечо, — моя единственная надежда хоть что-то вспомнить.

В глазах Бетти плещется сострадание. Она с жаром говорит:

— Госпожа, можете на меня рассчитывать.

— Спасибо. Только об этом никто не должен узнать, — добавляю с полной серьезностью. Бэтти сжав губы в тонкую линию, кивает. Я благодарно смотрю на неё и прошу: — Тогда расскажи, кто я, какая я и как оказалась в темнице.

Служанка не скупится на похвалы и комплименты. Отметаю их, как ненужную шелуху, и стараюсь уловить самую суть. В голове постепенно складывается картинка.

Аделина — наследница знатного рода Харрингтон. Ее мать умерла, когда девочке было пять лет. Отец в дочери души не чаял, но воспитывал ее в строгости. К восемнадцати годам Аделина стала завидной невестой. В довесок к богатому приданому шли красота, острый ум, трудолюбие и доброе сердце. Девушка блестяще освоила все науки благородных девиц: вышивала, рисовала, изящно танцевала, умела поддержать разговор и обладала тонким вкусом. Неудивительно, что она легко обаяла самого императора.

В кибитку через маленькое окошко заглядывает рассветное солнце и выхватывает из морозной темноты лицо Бетти. За разговорами мы провели всю ночь, и на нервном бодряке даже не хотелось спать! Она с упоением рассказывает про свадьбу госпожи. Говорит, что Аделина всем сердцем полюбила мужа, разве что не молилась на него, и была ему преданна и верна. Поэтому обвинения в измене с дипломатом соседнего, не очень мирно настроенного государства прозвучали как гром среди ясного неба. А плотская любовь к вражескому шпиону, да еще от особы королевских кровей, равносильна государственной измене. Так что результат закономерный — расследование, допросы, камера и нависшая над белокурой головкой императрицы угроза смертной казни. Что послужило поводом для обвинений, Бетти не знает, но урвала из подслушанного разговора слова «любовные письма».

Возница не останавливается у трактиров и продолжает путь. Если ориентироваться по солнцу, скоро будут сутки пути. Время медленно подбирается к сумеркам.

В окне медленно проплывают унылые пейзажи. Солнце, бодро светившее с утра, уже к полудню спряталось за свинцовыми тучами. По словам Бетти, нас везут в небольшую деревеньку на юге подальше от столицы. Это хорошо, потому что там тепло, воздух благодаря многовековому бору свеж и даже целебен, а само селение богато и благополучно.

Меня постепенно начинает клонить в сон, но я креплюсь, к тому же холодно, и зябкость не дает расслабиться по-настоящему. После заката, пока ещё не совсем стемнело, кибитка останавливается. Похоже, нам предстоит ночевка в придорожном трактире. С трудом могу идти. От многочасового сидения на жесткой скамейке в продуваемой всеми ветрами повозке всё тело болит, ноги гудят и едва разгибаются. С грацией столетней бабки ковыляю ко входу, стараясь закутаться в плащ и спрятать лицо.

Для ночлега нам выделяют две крохотных комнатушки. Джейкобу тоже надо где-то спать. В нашем «номере», который трактирщик расхваливал как лучший, замызганные окна и одна неширокая кровать. Низкий потолок давит, закопченные обшарпанные стены вызывают уныние. Пол скрипит. А в темном дальнем углу, кажется, кто-то копошится и попискивает.

Мы наскоро ужинаем бледным хлебом и напитком вроде кваса в пропитанном жирным смрадом зале трактира и поднимаемся обратно в комнатку.

Ошарашенными глазами смотрю, как Бетти раскладывает по полу свою накидку.

— На полу спать собралась⁈ — вырывается возмущенно, прежде чем успеваю отфильтровать что говорю.

— Другой кровати нет, госпожа. — Бетти вздыхает.

В приказном тоне велю ей лечь со мной, не объясняя, что тут вряд ли есть антибиотики, чтобы вылечить её от воспаления легких.

Мы не раздеваясь размещаемся на продавленном матрасе, от которого слегка тянет травой и плесенью. Усталость берет свое. Проваливаюсь в тяжелый сон.

Бетти будит меня, когда в мутные грязные стекла заглядывают лучи солнца. Завтракаем чем придется и продолжаем путь.

В таком режиме проходит еще три дня. Меняется лишь пейзаж за окном да степень продавленности матраса в трактирах. И вот на четвертый день пути после обеда подъезжаем к месту ссылки. Мы вываливаемся из кибитки и растерянно осматриваемся. В груди зреет тревога. Это место совсем не похоже на то, которое описала Бетти. Тут явно какая-то ошибка!