Глава 11
Вернувшись на княжий двор, Торлейв послал Орлеца к Херстейну Топору. Тот подтвердил: вятичи уехали на заре, как только отворили городские ворота. Парня и длинную девку увезли. Вид имели взволнованный, встревоженный, но довольный. Торопились, но расплатились как положено.
Выслушав эти вести, Торлейв ощутил облегчение – тлело опасение, что Равдан может его обмануть, сбить со следа, а сам упрятал Дединку куда-нибудь против воли. Но радость не пришла. Набитая людьми шумная гридница показалась пустой. Румяная Остромира улыбнулась Торлейву широко и даже призывно – до нее уже дошло, что на Рагноре он не женится, – и он с трудом заставил себя улыбнуться ей в ответ. Сам себя одернул: в своем ли он уме? Чтобы получить в жены настоящую княжескую дочь, ему стоит только попросить, а Остромира пойдет за него куда охотнее, чем пошла бы Рагнора. А он смотрит сквозь нее, мысленно пытаясь найти где-то на просторах темных зимних дорог Долговязую Пятницу, худую и некрасивую. Сам не знает, чем она ему так полюбилась. Каждый раз, как он видел ее глаза на одной высоте со своими, его тянуло засмеяться, а ее голос, низковатый и немного хриплый, щекотал его изнутри, вызывая прилив желания. «Здоро́во вам!»… И вот – все. Ее увезли куда-то на восток, на Оку, в глушь недружелюбного рода, и никогда больше он ее не увидит. «Уся типеря…»
Даже не попрощалась… На глаза не показалась, не сказала, что ее увозят… Почему? Спешила? Не захотела? Не позволили? Последнее было больше похоже на правду: Торлейв помнил, как угрюмо на него смотрели вятичи-посланцы. Он им не нравился уже тем, что русин, киянин, чужак из чужаков. Только заподозри они, что он неравнодушен к их деве, их бы пострел хватил.
– Она хотела с тобой проститься, – сказал ему Агнер, перехватив его потерянный взгляд. – Утром. Подошла, посмотрела, как ты спишь. Хотела подойти еще ближе, но заметила, что я не сплю. Повернулась и ушла.
– Что же ты меня не разбудил?
– Откуда мне было знать, что она ушла насовсем? Она не раз так приходила по утрам и смотрела, как ты спишь.
– Ты видел и мне не сказал?
– А что здесь говорить? – Агнер удивился. – Ты, хабиби, красивый парень, всякой девушке приятно на тебя посмотреть. Но некоторые стесняются любоваться открыто. Зачем я должен был ей мешать? Если бы я знал, что в это самое утро ее увезут куда-то в ётунам в Железный Лес, конечно, разбудил бы тебя.
– Балл ейс коракас! – выбранился Торлейв себе под нос, крутя головой и сам не зная, обрадовало его это известие или еще больше огорчило.
А если бы Агнер на нее не таращился своим единственным глазом? Может, она даже поцеловала бы его на прощание?
Чувства полно разрыва не было. Казалось, что пока Дединка еще не успела уехать очень далеко, какая-то надежда на будущие встречи сохраняется. Но он уже знал: с каждым днем это ожидание будет таять, пока не исчезнет совсем. Да и сам он здесь не на век.
Настал день Карачуна. Вечером во всем Свинческе погасили огонь – светильники и печи, все до последней искры, так что в мире воцарилась первозданная тьма, жуткая и холодная. В окружении плотной толпы: впереди бояре и старейшины руси и кривичей, дальше прочий люд – князь Станибор зажег новый огонь, и вскоре цепочки и стаи факелов потянулись по узким снеговым тропам и темным улицам, чтобы обновленный огонь пришел в каждое жилье. В эту ночь из лесу выходили вилькаи, одетые в волчьи шкуры, со звериными харями вместо лиц, и собирали подношения по дворам. В беседе, в гриднице у князя, во многих богатых избах одновременно шли пиры, игрища, ряженые «старики», «старухи», «медведи» и «кони» ловили девок и дрались с парнями.
Самый богатый пир давался у князя. Горело множество огней, теснились за столами и вокруг столов раскрасневшиеся от пива, потные, хмельные лица, гремели голоса. Дверь то и дело открывали, чтобы кого-то впустить и выпустить в облаке морозного воздуха, но внутри было жарко и душно. Сперва Станибор раздавал хлеб и сам делил мясо между знатными мужами, потом, когда братины за богов и дедов были подняты и выпиты, уже брали кто до чего мог дотянуться, а челядинки сбивались с ног, поднося новые котлы, горшки, корыта, разливая пиво и мед. Жаркая гридница была полна огней, снаружи царили мрак и мороз, но и там метались огни над снегами, стоял шум гулянья, крики, гудение рожков и стук бубнов. Тьма смыкалась со светом, страх с весельем, живые с мертвыми, темный свет с белым. И каждый участник этого буйства ощущал себя разом на том и на этом свете, в жаре и ознобе узнавал в себе и дедов своих, и нерожденных еще внуков. Бабы рядились мужиками, мужики бабами, молодежь – стариками, а старики – зверями, примеряя на себя и прежние отжитые, и новые будущие рождения. Среди жути и веселья из снеговой тьмы прорастала жизненная сила далекого еще нового лета, и каждый отдавал ей все, чем владел.
За столом Равдан объявил, что его дочь обручается с Велерадом Мистиновичем и что он обязуется вручить ее Торлейву сыну Хельги, родичу жениха. Торлейв в ответ передал ему привезенные из Киева дары для невесты и ее родичей – дорогие греческие одежды, серебряные украшения, красивую посуду. С тем они ударили по рукам перед очагом, при свидетельстве всех свинческих бояр.
Среди свидетелей был и Тородд сын Олава – родной брат Ингвара, дядя Святослава, живший в Смолянске в десяти верстах к востоку. Тородд был женат на Бериславе дочери Вальгарда, та приходилась родной сестрой Эльге и сводной – Хельги Красному. Таким образом, Тородд доводился Торлейву дядей, хоть и неродным. Это был приятный человек: добродушный, неглупый, одаренный умением улаживать раздоры и водворять согласие. Эльга еще в Киеве сказала Торлейву, что Тородду он может полностью доверять. Тородд провел в Свинческе два праздничных дня, и Торлейв, выбирая время потише, несколько раз обсуждал с ним свои дела.
С Равданом Торлейв уговорился, что тот поддержит призыв под ратный стяг, и через месяц, когда русь и варяги будут по северным обычаям праздновать «старый Йоль», то есть Середину Зимы, главы родов дадут клятву пойти в поход. До тех пор еще много что могло случиться, но все же Торлейв тайком поздравил себя – одолел смолянских волков, более опытных, чем он сам, и не менее упорных. Не своей силой одолел – силой стоявшей за ним руси киевской, с поддержкой богов ищущей себе новой славы. С Тороддом они условились, что после «нового Йоля» Торлейв заберет Рагнору и уедет восвояси, а Тородд проследит, как будет собираться войско смолян, и позаботится, чтобы оно успело к сроку. Вскоре после «нового Йоля» Тородду предстояло идти в дань по Смолянской земле. Сбор и отправка собранного в Киев составляла его главную обязанность здесь, но заодно он в этой поездке мог оповестить кривичей и голядь о предстоящем походе.
Уладив важнейшие дела, уже примериваясь мысленно к обратному пути домой, Торлейв пять суток гулял со всей молодежью. Вместе с Солонцом и молодцами поучаствовал в большой драке с вилькаями; те, хоть и нагоняли страху своими шкурами, харями и диким воем, все же были вынуждены отступить обратно в лес. Дикое воинство состояло из парней помоложе, от двенадцати до восемнадцати лет, а их соперники уже эту выучку прошли.
Пять суток Торлейв едва замечал, где ест и где спит, получая и раздавая то тумаки, то поцелуи, смотря чему был черед. Но в мгновения покоя сквозь боль в голове от медовухи и пива покалывала тоска, что в стае визжащих девок нет удивительно высокой Пятницы и никогда больше он не увидит ее серых глаз с янтарно-желтыми искрами вокруг зрачка… Чтоб их тролли драли, стариков этих, что увезли ее до Карачуна! Задержались бы они хоть на эти пять денечков, чтобы ему было кого выбирать при игре «в женитьбу». Ощущая легкие уколы падающих снежинок на разгоряченное лицо, Торлейв невольно воображал поцелуй, тепло ее рта, и закрывал глаза, как от приступа боли.
Но вот гулянья выдохлись, Темный Свет потихоньку уполз восвояси, утаскивая полученные дары. Хозяйки и челядинки, едва стоя на ногах от усталости, прибирали в домах, вынося обглоданные кости и битые горшки в мусорные кучи. На углах улиц свежий снег сыпал на огромные костища – в последнюю ночь здесь сожгли все хари и шкуры, в которые рядились, попрощались с Темным Светом до новой зимы.
День больше не убывал, хоть еще и не прибавлялся. Понемногу отходя от разгула, жители принимались за обычные дела. В погожий день Станибор выехал на лов, и Торлейв с ним – не столько за дичью, сколько проветрить голову. Опять пришла пятница, пора «веселых посиделок», но веселиться уже ни у кого не было сил. Девки вязали костяными иглами чулки и рукавицы, а парни одни сидели, другие лежали на полу, дремали под протяжное пение и вялые разговоры. В этот вечер снова пришло чувство пустоты оттого, что среди девок на скамьях, слабо освещенные лучинами у печи, больше нет и не будет Дединки. Когда она была, Торлейв как-то сразу находил ее, даже если она забивалась в самый темный угол. Будь она здесь – сейчас сидел бы, посматривая на нее украдкой, а без этого даже сознание успеха в порученных делах не приносило истинной радости.
Но что ей до его дел? Теперь, когда она исчезла с глаз, Торлейв яснее осознал, как мало между ними общего. Рагнора, хоть к нему немилостива, могла бы быть его сестрой: они одинаково знают русский и славянский языки как родные, им известны боги славян и варягов, предания былой славы руси и ее будущие устремления. Ему немного смешна ее жажда мести, но он ее понимает – не удивляется, что дева, ведущая род от Харальда Прекрасноволосого, а через него – от Одина, хочет подражать древним королевам, знаменитым своими несчастьями и страшной смертью. Сам Торлейв через отца и датских конунгов тоже возводил свой род к Съёльду, сыну Одина, и это сближало его с Рагнорой. А с Дединкой что их может сблизить? Она про Одина только тогда и услышала, когда ее привезли в Свинческ, ее род идет от кого-то Вятки, о котором Торлейв не знает ничего, кроме имени. Она родилась на Оке – там же, где и жила до попадания в таль, куда теперь и возвратилась. Он родился в хазарской Карше, вырос в Киеве, а где будет жить и где умрет – только норны знают, но скорее всего, так же далеко от родного дома, как и его отец. Такова судьба руси, и Торлейв, истинный ее сын, не желал себе другой. Даже их славянская речь так сильно отличалась, что он до последнего дня не все слова у нее понимал.