Сергей Солоух

Сука

Sally: You! Two bastards!

Brain: Two... Two? May be three?

Cabaret

Желающих сойти за Мадам великое множество. Современники утверждали, что сам руанский затворник, исследователь неторопливый неромантического быта, однажды в ажиотации воскликнул:

- Мадам - это я!

Странно. Ведь этого, как бы, стыдиться надо, как бы, стесняться, таить скрывать, не сознаваться ни за что, а то ведь всегда найдется некто слюнявый с вопросом неуместным:

- Так что же, Веничка? Она ...?

- Ну, что вам ответить. Ну, конечно, она ...! Еще бы она не ...!

И тем не менее. Образ Мосье как-то не привлекает. Не прельщает, и все тут, образ скромного и счастливого труженика, почти библейского праведника. Не-а. И пресловутая слезинка детская не действует, горошены соленые напрасно катятся из глаз малышки Берты Бовари.

- Мадам - это я!

Да, скучно быть честным, но заурядным, обычным гражданином, с крестом не на шее, а на хребте. Ни шарма в сем, ни выдумки. То ли дело:

Пышны юбки, алы губки,

Лихо тренькает рояль.

Ну, ладно, что взять с посредственного акмеиста ли, символиста, но каких только эпитетов французских, звучных не истратил, то восторгаясь талией, то личиком, то кистью дивной Эммы нормандский мэтр, ни в чем не отказал, а Шарлю, Мосье, иначе говоря, фи, кинул с барского стола творца ногти грязные, неровные и до свидания. Впрочем, нет, еще заставил засыпать непроизвольно в кресле и всхрапывать при этом. Слюна сочилась ли, текла, в щетине шариками остывая, не помню. Зато шапку забыть невозможно, сооружение чудовищное из бархата, картона и кроличьего меха, да после канители золотой дурацкой кисточки, "что выразительней лица кретина" , Боже, о каких душевных муках речь. Вперед и с песней.

- Мадам - это я!

Чего стесняться.

- Я тоже хочу Тургенева и выпить.

Пожалуйста. Вопрос только в том, за чей счет. Если некто туп и убог, и для надгробья бессовестной покойнице, волнуясь, выбирает камень с изображеньем "гения, несущего угасший факел" куда-то вдаль, повод ли это жировать на его трудом ежедневным и скучным заработанные денежки?

Короче, можно ли быть возвышенным и гордым, воруя, побираясь и проституируя? Или же сколько бы ни была тонка и нежна ваша муза, как бы ни был изощрен порок ваш и эстетен, не следует ли все же за хлеб или за зеб любовника кудрявого платить из собственного кармана трудовым рублем?

Не так ли, господа?

Пусть поутру, да на свои.

Главное, заповедь про ближнего воспринимать не в контексте какой-нибудь религии со скрежетом зубовным в эпилоге, а чисто биологически. Не делай ближнему того, чего себе не пожелаешь, потому собственно, что он из такого же мяса сделан, из тех же клеточек смешных, то радовать способных прохладой гладкого запястья, то ужасать пастозным безобразием слабеющего тела.

В самом деле, поменьше отвлеченного, побольше науки о живой природе. И тогда вдруг станет ясно, что все действительно равны, и не потому, что за утвержденье принципа сего великий гуманист Вольтер "дерьмо ел", а потому, что и у рожденных ползать и созданных летать, парить, чирикать, удел один, конец один. И жизнь одна.

- Конечно, Веничка, конечно, - кто-то пропел в высоте так тихо, так ласково-ласково.

Но это уже в двадцатом веке, а в девятнадцатом отменный мастер поэтического слога, суровый, вышивающий то крестиком, то гладью, методично добивает персонажей одного за другим. Казалось бы, ну, умерла и умерла. Наелась дуста, дихлофоса наглоталась и A Dieu!, как месье Рудольф изволил выражаться. Дай людям-то теперь пожить, избавились, освободились.

- Dieu merci ,- перекрестилась старушка и помирилась с сыном, и он нашел покой и заботу. А девочка-то, девочка, конечно, при таких долгах обновок никаких, но сласти в воскресенье после обедни обязательно. И толстая большая книга, в которой к каждой букве тварь земная или морская придана, дабы не морщить лоб, а гавкать, блеять и мяукать, с абстрактным миром взрослых соприкасаясь.

Да куда там.

- Мадам - это я!

Загублю, задушу, растопчу.

Впрочем, все слова уже истрачены на описание конвульсий ничтожной дамочки, а посему труженик и неудачник сгорает за два абзаца. На бабку уходит одно предложение, ну, а соплявку просто бяк небрежно сапогом по направлению к прядильной фабрике.

Готово. Мусор убран. Монумент воздвигнут. Любуйтесь бронзой эгоизма нержавеющего.

Противно? Тогда пообещайте, сейчас, громко, при всех.

Никогда. Никогда в жизни, ни за что, я не возьму, я не присвою ничего, ничего чужого. Ни денег, ни счастья. Никогда.

Вот и все. Очень просто и совершенно не больно.

А креститься? Креститься не обязательно.

1994