Вступление: Гоблин на танцплощадке

Я знаю, что публикуя эти рассказы, я подставляю свою шею. Прекрасно.

Что ж, остается только посмотреть, кто из вас придет с топором палача.

Или с топорами. С ножами, с косами и с мечами.

Со всем, чем можно резать или рубить.

Я не буду вас винить.

Но не забывайте, что "Джек Кетч" на британском жаргоне означает "палач". И мы можем поменяться ролями.

С другой стороны, некоторые из вас могут быть достаточно извращенными и снисходительными, чтобы наслаждаться этими ранними рассказами.

Я предлагаю их вам в любом случае.

Большинство этих рассказов были написаны в 1976–1981 годах, когда я в основном занимался другими делами. Кропал рецензии на грампластинки, рекламные аннотации и различную документальную прозу. От серьезной до полусерьезной и смешной, посылая во все журналы, которые я только мог себе представить, от "Коллекционера миниатюр" до "Пентхауса", от воскресного газетного журнала "Парад" до рок-журнала "Крим", от "Классического декора" до "Домашних поделок". Я имею в виду, что мне было все равно, где печататься, лишь бы платили.

Однако рассказы я продавал в мужские журналы, в частности в журнал "Шик", а также в "Генезис", "Высшее общество", "Кавалер", "Мальчишник" и "Самородок". Многие рассказы перепечатывались по нескольку раз, в основном "Мальчишником", опускаясь по лестнице приличия и хорошего вкуса, пока, упав на самое дно, один из них не оказался в "Валете"[1].

Без шуток.

Горжусь ли я этим? Несомненно. И я благодарю редакторов всех этих журналов за то, что они дали мне возможность научиться писать художественную прозу, платя от $150 до $350 долларов за каждый рассказ. Есть много начинающих писателей, которые, вероятно, готовы были бы убить за спуск по этой лестнице, и они были бы абсолютно правы, если бы у них возникло такое желание.

Подзаголовок "Под псевдонимом Ежи Ливингстон" я выбрал потому, что более половины рассказов подписаны этим именем, а остальные — моим собственным. Почему-то Ежи кажется подходящим для этого сборника. Мой псевдоним является одновременно шуткой, игрой слов и данью уважения очень хорошему писателю, каким и я надеялся когда-нибудь стать. Я вырос в Ливингстоне, штат Нью-Джерси, городке на берегу реки Гудзон. Моя мама все еще живет там. Когда я был студентом, на меня произвели сильное впечатление книги "Садовник" и "Раскрашенная птица" Ежи Косински.

Следовательно, Ежи Ливингстон.

Мне было тридцать лет, когда я подписался этим именем под рассказом "Навязчивая идея", сочиненным по настоянию моей подруги, которая сказала, что если я такой охуительный писатель, то должен поднять свою напыщенную вычурную жопу, доказать это и просто продать хоть что-нибудь, черт бы меня побрал. На самом деле рассказ, который я написал в ответ на этот вызов, стал первым моим художественным произведением, которое купил мужской журнал. Журнал о ебле. "Шик", если быть точным, и я был ужасно рад этому.

Но я был не совсем уверен, как мои родственники и друзья моих родителей отреагируют на все эти "раздвинутые половые губы".

Поэтому я спрятался от города, в котором вырос, за названием города, в котором вырос. Это показалось мне хорошей идеей, так что Ежи Ливингстон на некоторое время стал моим порно псевдонимом.

Три долгих года я вкалывал, как собака, в аду литературного агентства, но, в конце концов, бросил это занятие и снова обрел свободу. Меня поддерживали пособие по безработице и редкие денежные переводы из журналов. В местах, которые я выбирал для игры, стояли длинные ряды бутылок с янтарной жидкостью, которая успокаивала меня и меняла мое представление о том, что дозволено в некоторых вопросах дружбы, ухаживания и соблазнения.

Некоторые из этих бутылок предали меня. Некоторые из этих проклятых бутылок угнетали меня или делали глупым. Или даже заставляли меня при случае поклоняться какому-нибудь холодному белому богу, в открытый рот которого кто-то недавно насрал.

Я это понял и принял. Потому что большинство этих бутылок я считал своими друзьями. Они обладали способностью развязывать язык и облегчать мой груз и груз других людей, мужчин и женщин, они располагали к общению, смеху, танцам, к приятным томительным беседам до рассвета, а иногда, когда мне везло, к высвобождению других, более теплых грузов в мягкие влажные карманы тайны.

Я был неопытен. Я был поверхностен. Я ехал в ад на ручной тележке.

Меня это устраивало.

У меня было много друзей.

Мой друг Ник Тошес несколько лет назад написал статью, которую я, будучи его агентом, продал в "Пентхаус". Она называлась "Искалеченные в колесе секса" и постулировала, хотя и с юмором, но на полном серьезе, совсем не шутя, если разобраться, что сексуальная революция шестидесятых уже закончилась.

И что все проиграли.

Эта идея легла в основу практически всех моих тогдашних художественных произведений.

Шел 1976-й год.

Давайте вернемся туда.

Диско и панк, кантри-музыка и умерший вскоре Элвис.

Донна Саммер еще не нашла свой путь к Иисусу. Она все еще "плохая девочка, грустная девочка" и королева диско. Сид Вишес из Sex Pistols все еще икона панк-рока. Англичане снова вторглись в чарты, и Ramones и "крестная мама панк-рока" Патти Смит открыли ответный огонь. Шах все еще на иранском троне. Проповедник Джим Джонс в солнцезащитных очках и тропической рубашке через несколько месяцев погубит 900 человек, заставляя их пить отравленный растворимый напиток "Кул-Эйд"[2].

Местные секс-клубы в городе Мамаронек призывают манхэттенских знаменитостей и молодоженов обмениваться партнерами. Бары с голыми сиськами. Голые танцы. Отражающие глобусы и полиэстеровые костюмы-тройки. Все нюхают кокс и легально продающиеся попперсы. Выпивка в клубах по-прежнему стоит три-четыре доллара. Два часа езды на поезде и пароме из Нью-Йорка до Файр-Айленда — и все еще можно перепихнуться практически с кем угодно, не боясь заразиться СПИДом.

Все это изменилось неизбежно и навсегда.

Ник был прав. Сексуальная революция закончилась, и все мы проиграли.

А пока мы играли в нее.

В шестидесятые годы это была свободная любовь.

Сопутствующей мелодией свободной любви были дурь и ЛСД, мескалин и галлюциногенные грибы.

В семидесятые это была ебля.

Затем мелодия сменилась на кокс и морфин, метаквалон и амфетамин.

И везде ряды бутылок.

Упадок беззаботного секса начался задолго до того, как СПИД поднял свою жалкую голову и начал фактически уничтожать его участников. Конечно, так оно и было, и многие из нас в глубине души знали это уже тогда. Обвинять СПИД во всем, что за ним последовало, — это ревизионистский бред. Секс уже пришел в упадок, друзья. Всего за несколько лет он превратился из таинства в послужной список. СПИД лишь окончательно закупорил джинна в бутылке.

И все же у этого периода были свои прелести.

Все по-настоящему упадочные периоды, похоже, таковы. Если вы едете в ад на ручной тележке, значит, вас кто-то везет. Это значит, что вам не нужно прилагать особых усилий. Можно плыть и плыть.

Что мы и делали.

Но у него была и темная сторона.

Она проявлялась в потерявших сознание девушках на танцплощадке. Вы видели ее, когда спешили в сортир, чтобы понюхать еще одну порцию кокса, которую обычно могли себе позволить.

Там было темно. И я создал своего собственного Темного Героя, чтобы поселить его там.

В десятилетие, когда в изобилии проводились фотоконкурсы обнаженных девиц под названием "Девушка по соседству", когда книги, мужские журналы, женские журналы и даже некоторые серьезные журналы обещали вам звезды в сексуальном плане — если этот старый жирный ублюдок Эл Голдстайн смог получить столько секса, то и я cмогу — воспевая секс ради развлечения, секс без предварительного знакомства, давая вам инструкции, как провести зажигательную вечеринку или сделать идеальный отсос, я вытащил из своей извращенной психики парня, который добивался успеха, но почти никогда не добивался успеха, и то, и другое одновременно.

По фамилии Струп. Без имени, просто Струп.

Это была еще одна игра слов. Струп — это Пруст, в фонетически исковерканном виде. Возможно, самого чувствительного писателя в истории я превратил в ничтожество с почти свинцовой чувствительностью. Жребий Струпа состоял в том, что он практически никого не понимал, ни себя, ни, тем более, женщин, но при этом упорно добивался и женщин, и собственного удовлетворения.

Не имея ни малейшего представления о том, что на самом деле может принести ему то и другое.

Выпивоха. Неудачник. Гомофоб. Весьма сомнительный друг и ненадежный любовник. Ужасный женоненавистник и по большей части этим гордится.

Таков мой парень.

В барах в те времена его можно было встретить на каждом шагу.

Истинным поэтом такого рода вещей был Чарльз Буковски, и я признаюсь, что бесстыдно подражаю ему. Но окружающая среда Буковски — это, видит Бог, не мой Лос-Анджелес, не почтовые отделения, не алкогольные притоны, и вся его свирепость — тоже не моя. Струп — ничтожество из среднего класса, пытающееся выбиться в люди, пишущее рекламные тексты днем, пьянствующее по ночам, обычно живущее с женщиной, которую зовут Карла или Шила, и постоянно ей изменяющее.

Обман у него почти как кодекс чести. Всегда стремится к большему.

Все время в поиске, человек, имеющий цель в жизни.

Мудак.

Какое-то время он мне даже нравился.

Я написал семь рассказов с участием Струпа, некоторые от первого лица, некоторые от третьего, и продал шесть из них. Когда я хотел продать седьмой, редактор "Шика" Бен Песта попросил прислать рассказ не про этого придурка: "Если только Струп не гоблин, изгнание которого действительно жизненно важно для вашего психического благополучия". Прямая цитата. У меня до сих пор хранится это письмо.