Что-то горькое сжалось у нее в животе. Ей не понравилось, с какой легкостью он произнес это — просто шарлатан — будто он и забавный птицеподобный гость были старыми друзьями. Будто он все это время знал все секреты Уиллоу-Хит, в то время как она вела себя так, ни о чем не подозревая.

Ей хотелось настоять на своем и потребовать извинений, но она не хотела рисковать и начинать ссору. Не тогда, когда он был еще так далеко. Не тогда, когда все и так казалось таким ненадежным. Питер молчал, и, если она хотела получить ответы, ей нужно было, чтобы Джеймс заполнил пробелы.

С большим негодованием, чем она предполагала, она спросила:

— Что ему нужно от Питера?

— Забрать его, я полагаю. Отец рассказывал мне, что страж костей хранит в своей экспозиции всевозможные экспонаты. По понятным причинам его особенно интересует Питер.

Для нее это было неочевидно, хотя она и не сказала этого вслух.

— Он сказал что-то безумное, — произнесла она, чувствуя себя нелепой из-за того, что даже подумала об этом. — Он думает, что Питер бессмертен.

Единственным признаком того, что звонок не прервался, был непрерывный писк багажной тележки, которая ехала задним ходом.

— Джейми? Ты здесь?

— Тебе следует сходить в часовню, — сказал он, и его голос звучал рассеянно. — Если хочешь получить ответы, я имею в виду. Питер хранил там свои вещи. Сувениры. Думаю, они до сих пор у него под матрасом.

Она хмуро посмотрела на трубку.

— Под его матрасом?

— А где, по-твоему, он спал? На полу?

— Я не думала, что он спит в часовне.

Молния на сумке застегнулась.

— Где еще хранить идола?

Идол. Это слово было как удар холодной воды. Оно ледяными пальцами впиталось в ее кожу.

— Питер не идол. Он… он… — Но она не знала, кто он такой. Больше нет. Все ее воспоминания о нем развеялись как дым, и она больше не знала, что было реальным, а что нет.

По телефону Джеймс снова казался каким-то отстраненным.

— Послушай, не могу представить, как тебе, должно быть, трудно все это принять. Знаю, он всегда тебе нравился.

— Питер? — У нее сдавило горло. — Ни в коем случае.

— Перестань, Уайатт. Ты думала, что ты такая хитрая? Все это знали. Как думаешь, почему твои родители отослали тебя? — Его голос был прерывистым, связь то появлялась, то исчезала. — Послушай, я опоздал больше, чем хотелось бы, но делаю успехи. — Она услышала шелест ткани. Приглушенный звук динамика. Затем:

— Мне нужно идти. Послушай меня очень внимательно, хорошо? Если Питер выйдет до того, как я окажусь там, если он придет за тобой, ты убьешь его. Мне все равно как. Ты найдешь способ.

И затем он исчез, даже не попрощавшись. На линии раздался щелчок.

Уайатт застыла в наступившей тишине, чувствуя себя так, словно пропустила последнюю ступеньку лестницы. Ее желудок скрутило в бесконечном спазме. Осторожно, словно он был сделан из стекла, она повесила трубку на рычаг. Шнур был зажат в ее дрожащем кулаке, его витки безнадежно запутались.

«Не плачь», — приказала она себе, яростно моргая. — «Не плачь».

Натянув толстый вязаный свитер, она вышла в холодную утреннюю дымку. Куры разбежались при ее внезапном появлении на птичьем дворе. На крытой дранкой жердочке пегий петух пожирал ее маслянистым взглядом черных глаз. Она проигнорировала его вопросительную трель, протиснулась через плетеные из березы ворота и вышла в поле, где утренний туман стелился над лугом призрачными серыми клубками.

Если при жизни ее отца Уиллоу-Хит был шумной деревушкой, то теперь он был мертв. Не было никакого шума. Ни толпы, ни шума. Была только Уайатт Уэстлок и холод, утро было достаточно тихим, чтобы можно было услышать биение ее сердца.

Она пробиралась по траве высотой по пояс, мимо домиков для гостей, утопающих в поле чистотела, направляясь к самому северному участку вересковой пустоши, где роща смолистой древесины была мертвой и густой. Несколько пасущихся оленей бесшумно разбежались при ее приближении, и белый флаг, обозначавший их уход, был единственным признаком того, что они вообще здесь были.

К тому времени, как она добралась до старой деревянной часовни, у нее уже болел бок. Соседние надгробия были похожи на сломанные зубы, безликие и крошащиеся. Внутри стоял затхлый воздух. На скамьи заползла сухая гниль. Она пробиралась по проходу, ее мокрые чулки оставляли следы на неровном полу. Звук ее собственного дыхания затихал и обтекал ее, когда она приблизилась к пустому алтарю и остановилась, не доходя до тяжелой плиты.

Лучи утреннего солнца проникали сквозь витражное окно, превращая огромный каменный стол в калейдоскоп бледно-красных и водянисто-голубых тонов. На стекле был изображен стройный пеликан с красным кончиком клюва и острой, как сабля, грудью.

— А вы знали, — сказал однажды Джеймс, когда они втроем лежали, прижавшись друг к другу, на холодном полу, и их кожа была покрыта мозаикой из драгоценных камней, — что люди раньше думали, будто пеликан прокалывает себе грудь, чтобы напоить своей кровью детенышей?

Уайатт наморщила нос при этой мысли.

— Это отвратительно.

— Возможно. Но это отличная иллюстрация человеческого жертвоприношения, не так ли?

Она в ужасе повернулась к нему лицом.

— Здесь все не так, Джейми.

Он приподнял подбородок, глядя на нее, и в его глазах светилась тайна.

— Уверена?

Позже, когда солнце опустилось за деревья, они нарисовали перочинным ножом неглубокие линии на своих ладонях. Они прижали друг к другу окровавленные руки:

— Нас трое. Всегда. Несмотря ни на что.

Обещание пеликана. Узы, скрепленные кровью. Ложь.

Она напрасно теряла время. Здесь ничего не было. Ничего, кроме пыли и ненужнқх воспоминаний, приторного вкуса гнили и нежелательной угрозы слез. Она проводила целые лета в этой часовне и никогда не видела ничего, что указывало бы на то, что здесь кто-то может жить.

Но когда она повернулась, чтобы уйти, то увидела это — открытую дверь, спрятанную за пределами круга света. Это была всего лишь щель — темная полоска на фоне сосновых панелей, но этого было достаточно, чтобы она остановилась. Она на цыпочках подошла к ней, уходя из пятнистого света пеликана в тень.

Более тщательный осмотр показал, что дверь обычно находилась вровень со стеной, без каких-либо наличников, которые указывали бы на ее существование. Ее охватило беспокойство. Сколько дней подряд она сидела, прислонившись к этому самому месту, и не знала, что оно пустое?

Потайные петли заскрипели, когда она широко распахнула дверь. За ними оказалась комната. Она была узкой, с остроконечными окнами, из потолка торчали ржавые гвозди. В углу стояла потрепанная прикроватная тумбочка, на которой стоял походный фонарь. На полу лежал двуспальный матрас, пожелтевший и заплесневелый, его обивку прогрызли мыши.

Едва осмеливаясь дышать, она опустилась на колени и подтянула матрас к себе. Паук-волк выскочил наружу, ища укрытия, и она отпрянула с недостойным писком. Матрас влажно шлепнулся на пол. По коже побежали мурашки, она во второй раз приподняла его, ощупывая половицы, пока кончики пальцев не наткнулись на небольшую кучку вещей. Она осторожно выгребла их на открытое место.

Там было дешевое ожерелье «дружба», которое она получила от Гизеллы Кастелланос в начальной школе, с разрезанным пополам розовым алюминиевым сердечком. Вот тюбик губной помады, который Джеймс подарил ей как-то летом, с надписью «Далия Ред» на дне. Вот зажигалка из нержавеющей стали, которую Джеймс прикарманил во время своего недолгого пребывания в Норрингтонской школе, помятая в том месте, где он уронил ее во время потасовки. Сувениры, — так он назвал их по телефону.

Тут и там среди предметов была разбросана серия полароидных снимков, сделанных в то лето, когда Джеймс ненадолго увлекся фотографией. Подобрав их с пола, Уайатт принялась разбирать стопку, остановившись, когда дошла до размытого снимка, на котором они с Питером у мельничного пруда. Она сидела у него на плечах, а его кулаки сжимали ее лодыжки. Ниже был стоп-кадр с Питером и Джеймсом в сарае, первый сдерживает редкую улыбку, а второй запрокидывает голову в непринужденном смехе. За ним последовал откровенный снимок Уайатт на лугу, она стояла к нему спиной, а ее волосы были заплетены в косы. Обида разрасталась в ее груди, раздуваясь, как воздушный шар, пока не осталось места для дыхания.

Следующая фотография была помятой по углам, на выцветшем от солнца снимке Питер был изображен у входа в часовню. Он выглядел маленьким, едва ли старше малыша. Рядом с ним стоял ее дедушка, с мрачным лицом, одетый в черное, положив руку на плечо Питера. Неровная надпись на фото гласила:

«16.07.1992» — за целое десятилетие до ее рождения.

— Бессмертный, — пронесся у нее в голове голос костяного стража. «Невозможно», — пришла ей на помощь собственная логика. И все же доказательство было у нее в руках. Оно было на крошечных фотографиях, напечатанных типографским способом, в самом низу стопки, с монохромными цветами. В центре одного из снимков был Питер, его взгляд был безжизненным, а губы плотно сжаты. Он был одет в брюки до колен и маленькую белую матросскую шапочку, в одной руке он держал трость. Она перевернула снимок, ища дату.

И вот она, выведена легким карандашом и почти неразборчива — 4 июля 1910 года.

У нее дрожали руки, а сердце билось так сильно, что готово было выскочить из груди.

«Не плачь», — пронеслось у нее в голове, хотя ей совсем не хотелось плакать… ей хотелось кричать. Выпустить наружу то, что росло в ней с момента, когда она впервые вернулась в Уиллоу-Хит и обнаружила там Питера, ожидающего ее.

Снаружи, в часовне, захлопнулись главные двери. Она вскочила на ноги, все еще сжимая в руках фотографии.

— Эй? Кто там?

Никто не ответил. В наступившей тишине она услышала шарканье ботинка. Тихий скрип половицы. У нее перехватило дыхание, когда страх подступил к горлу.