Чудик Вилли

Перевод: Ернара Шамбаева

Мама и папа Вилли считали своего сына странным: он прилежно изучал мёртвых птиц, коллекционировал дохлых жуков и мог часами смотреть на плывущие в небе облака. Но только Рокси озвучила их мысли вслух. "Чудик Вилли" – так назвала она его однажды за ужином, когда Вилли делал (во всяком случае, пытался) лицо клоуна из картофельного пюре, используя подливку для глаз. Вилли было десять лет. Рокси было двенадцать, и у неё начала расти грудь, чем она очень гордилась. За исключением тех моментов, когда Вилли пялился на её грудь, от чего ей становилось не по себе.

— Не называй его так, – велела мать. Её звали Шэрон.

— Но если это правда, – возразила Рокси.

Отец произнёс:

— Уверен, в школе ему и так достаётся. — Отца звали Ричард.

Иногда – точнее, часто – семья говорила о Вилли так, словно его не было рядом. Все, кроме старика, сидевшего в конце стола.

— А тебе достаётся в школе? – спросил дед. Он потёр пальцем кожу между носом и верхней губой, у него была привычка тереть это место после того, как он задавал вопрос (или отвечал на него). Деда звали Джеймс. Обычно за семейными трапезами он молчал. Отчасти потому, что это было в его натуре, а отчасти потому, что приём пищи стал для него тяжким испытанием. Он медленно жевал жаркое из говядины. Большинство его зубов выпало.

— Не знаю, – ответил Вилли. — Иногда. — Он внимательно смотрел на своё картофельное пюре. Теперь клоун ухмылялся блестящей коричневой улыбкой с маленькими каплями жира вместо зубов.

Шэрон и Рокси прибирались после ужина. Рокси нравилось мыть посуду вместе с матерью. Безусловно, это было сексистским разделением труда, но зато они могли спокойно и беспрепятственно обсуждать важные вопросы. Например, Вилли.

Рокси сказала:

— Он очень странный. Признай же это. Поэтому он ходит в коррекционную школу.

Шэрон оглянулась, чтобы убедиться, что их никто не слышит. Ричард ушел на прогулку, а Вилли удалился в комнату деда с человеком, которого Рич иногда называл стариком, а иногда – квартирантом. И никогда – папой или отцом.

— Вилли не такой, как другие мальчики, – сказала Шэрон, – но мы всё равно его любим. Так же?

Рокси задумалась.

— Наверное, я его люблю, но он мне не особо нравится. У него в дедушкиной комнате стоит банка со светлячками. Он говорит, что ему нравится смотреть, как они гаснут, когда умирают. Мне от этого становится жутковато. Он — яркая иллюстрация к книге "Серийные убийцы в детстве".

— Никогда так больше не говори, – приказала ей Шэрон. – Он может быть очень милым.

В глазах Рокси он никогда не выглядел милым, но она решила, что лучше промолчать. К тому же она продолжала думать о светлячках и их маленьких огоньках, гаснущих один за другим.

— И дедушка вместе с ним смотрит на них. Они всё время там разговаривают. Дедушка больше ни с кем не разговаривает.

— У твоего дедушки была тяжелая жизнь.

— Он мне вообще-то не настоящий дед. Ну, то есть не по крови.

— Можно сказать и так. Дедушка Джеймс и бабушка Элиза усыновили твоего папу, когда он был совсем малышом. Это не совсем одно и то же, если бы папа вырос в приюте, и, скажем, в двенадцать лет его бы усыновили.

— Папа говорит, что дедушка почти не разговаривал с ним после смерти бабушки Элизы. Говорит, бывали дни, когда они едва обменивались парой слов. Но с тех пор как он переехал жить к нам, они с Вилли сидят там и болтают без умолку.

— Хорошо, что они ладят друг с другом, – сказала Шэрон, но нахмурилась, глядя на мыльную воду. – Думаю, это удерживает твоего дедушку в этом мире. Он очень стар. Ричард появился у них поздно, когда Джеймсу и Элизе было уже за пятьдесят.

— Я не думала, что таким старым людям разрешают усыновлять детей, – сказала Рокси.

— Не знаю, как у них там всё устроено, – сказала мать. Она выдернула пробку, и мыльная вода начала убывать с бульканьем. У них была посудомоечная машина, но она сломалась, и отец – Ричард – не торопился её чинить. С тех пор как дедушка переехал к ним жить, с деньгами стало туго, потому что своей мизерной пенсией он не особо помогал семейному бюджету. Кроме того, как знала Рокси, мама и папа уже начали откладывать деньги на её обучение в университете. И вряд ли на образование Вилли, потому что он учился в коррекционной школе. Он любил облака, мертвых птиц и умирающих светлячков, а к учебе его совсем не тянуло.

— Мне кажется, папа не очень любит дедушку, – тихо произнесла Рокси.

Мать еще больше понизила голос, так что её едва можно было расслышать за последними булькающими смешками из раковины.

— Не любит. Но знаешь что, Рокс?

— Что?

— Так бывает в семьях. Ты вспомнишь об этом, когда у тебя будет своя.

Рокси не собиралась заводить детей, но если бы их завела, и один из них оказался бы таким же, как Вилли, то, скорее всего, у неё возникло бы непреодолимое искушение отвезти его в самый дальний темный лес, высадить из машины и просто оставить там. Как та злая мачеха из сказки. Она на мгновение задумалась, не странные ли мысли возникают у неё в голове, но затем решила, что нет. Однажды она услышала, как отец сказал матери, что потолком карьеры Вилли может стать упаковка продуктов в магазине "Крогер".

Джеймс Джонас Фидлер — он же дедушка, он же дед, он же старик — выбирался из своей комнаты (которую Шэрон называла берлогой, а Ричард — логовом) ради приёма пищи, иногда сидел на заднем крыльце и курил сигарету (по три штуки в день), но в основном оставался в маленькой задней спальне, которая до прошлого года была маминым кабинетом. Изредка он посматривал маленький телевизор на комоде (три канала, без кабельного телевидения), но большую часть времени либо спал, либо молча сидел в одном из двух плетеных кресел, глядя в окно.

Но когда к нему заходил Вилли, он закрывал дверь и начинал рассказывать. Вилли слушал, а когда задавал вопросы, дедушка всегда отвечал на них. Вилли знал, что большинство ответов были неправдой, а большинство советов деда было плохими (Вилли учился в школе для отстающих не потому, что был глупым, а потому, что это давало ему возможность думать о более важных вещах), но ответы и советы ему всё равно нравились. И чем безумнее, тем лучше.

В тот вечер, когда мать с сестрой обсуждали их на кухне, Вилли снова спросил деда — просто чтобы проверить, совпадают ли его ответы с предыдущими, — какая была погода в Геттисберге[52].

Дед потёр пальцем под носом, словно нащупывая щетину, и задумался.

— День первый, облачно и около 70 градусов. Неплохо. День второй, частичная облачность и 81 градус. Терпимо. День третий, день атаки Пикетта, 87 градусов, и солнце било по нам молотом. Не забывай, мы были в шерстяных униформах. От нас всех разило потом.

Прогноз погоды совпадал. Пока всё хорошо.

— Ты действительно там был, деда?

— Да, — без колебаний ответил дед. Он провёл пальцем под носом и над верхней губой, затем начал ковырять жёлтым ногтем в оставшихся немногочисленных зубах, вытаскивая волокна ростбифа. — И выжил, чтобы поведать тебе эту историю. А многие не выжили. А хочешь узнать о 4 июля, Дне независимости? Люди стали забывать об этом дне, потому что битва уже закончилась. — Он не стал дожидаться ответа Вилли. — Лил проливной дождь, грязь засасывала сапоги, мужчины плакали, как дети. Ли[53] на своём коне...

— Травелер.

— Да, Травелер. Ли на своём коне был впереди. На его шляпе и на сиденье его брюк была кровь. Но не его кровь. Он не был ранен. Тот человек был дьяволом.

Вилли взял с подоконника бутылку (на выцветшей этикетке было написано "Хайнц Релиш") и начал наклонять её из стороны в сторону, наслаждаясь сухим шелестом мертвых светлячков. Он представил себе шум ветра в траве на кладбище в тот жаркий июльский день.

— Расскажи про знаменосца.

Дед провёл пальцем между носом и губой.

— Ты слышал эту историю уже раз двадцать.

— Расскажи только конец. Это моя любимая часть.

— Ему было двенадцать. Он поднимался на холм рядом со мной, высоко держа флаг "Звёзды и полосы"[54]. Конец флагштока был закреплён в маленьком жестяном стаканчике на его поясе. Тот стаканчик сделал мой друг Мика Леблан. Мы уже были на полпути к Семетери-Хилл, когда мальчика ударило прямо в горло.

— Расскажи про кровь!

— Его губы разошлись. Зубы были стиснуты. Думаю, от боли. Кровь хлынула между ними.

— И она блестела...

— Верно. — Палец быстро прошёлся под носом, затем вернулся к зубам, где ещё оставалось одно упрямое волокно. — Она блестела как...

— Как рубины на солнце. И ты всё это видел.

— Я же говорил. Я поднял флаг Конфедерации, когда тот мальчик упал. Я пробежал с флагом ещё двадцать шагов, и мы почти достигли скалы, за которой прятались янки, но нас отбросили назад. Когда мы отступали, я нёс флаг вниз по холму. Старался перешагивать через трупы, но их было так много, поэтому не смог перешагнуть через все.

— Расскажи про толстяка.

Дедушка потёр щеку, затем снова кожу под носом.

— Когда я наступил ему на спину, он пукнул.

Лицо Вилли исказилось в беззвучном смехе, и он обхватил себя руками. Так он делал всегда, когда ему было весело, и всякий раз, когда Рокси видела это перекошенное лицо и самообъятия, она лишний раз убеждалась в том, что его брат — чудик.

— Вот! — сказал дед, наконец, вытащив длинную нить говядины. — Покорми светлячков.

Он протянул кусочек мяса Вилли, который бросил его поверх мертвых светлячков в банку из-под "Хайнца".

— Теперь расскажи про Клеопатру.

— Какую часть?

— Про баржу.

— Аха, про баржу, значит? — Дедушка погладил ногтем подносовую бороздку. — Что ж, можно и про баржу. Нил был так широк, что мы едва видели другой берег, но в тот день он был гладкий, как животик младенца. Я держал руль...

Вилли подался вперёд, заворожённый.

Вскоре после того дня, когда Вилли делал лицо клоуна из картофельного пюре, он сидел на обочине после дождя. Вилли снова опоздал на автобус домой, но не расстроился из-за этого. Он наблюдал за дохлым кротом в канаве, гадая, смоет ли того бурлящая вода в канализационный сток. Мимо проходила пара здоровенных парней, обмениваясь ударами в плечо и различными нецензурными остротами. Увидев Вилли, они остановились.