Предлагаемое мною объяснение этого вопроса основывается на стремлении воспользоваться возможностью, которая никогда не вернется. Сталин хорошо понимал ситуацию, сложившуюся после Первой мировой войны, когда интересы победителей привели к установлению мира, перекроившего карту Европы. В то время Советская Россия была квазипобежденной страной, капитулировавшей перед Германией, которая сама потерпела поражение несколько месяцев спустя. Рассматриваемая как государство нон грата, Советская Россия не была приглашена на мирную конференцию, поэтому у нее не было шансов на территориальные приобретения; напротив, она потеряла огромные территории на своих западных границах. Советские лидеры никогда не признавали ни этих потерь, ни самих Версальских договоров, но - в отличие от Венгрии, а затем и Германии - не разворачивали открытой ревизионистской пропагандистской кампании. Тем не менее, их тихий ревизионизм, терпеливо дожидавшийся подходящего случая, оказался весьма эффективным, сначала временно в 1939-40 годах, а затем окончательно в 1945 году.

После окончания Второй мировой войны положение Советского Союза и его международный авторитет выросли до немыслимых пределов благодаря действиям Советской Армии, и Сталину казалось логичным в полной мере отстаивать интересы своей страны через послевоенное мирное урегулирование. Он также предполагал, что, как и после Первой мировой войны, оно будет достигнуто за пару лет, так что за это время можно успеть многое, а что успеть, то успеть. На данный момент все находилось в таком гибком состоянии, что такие попытки казались малорискованными. Кроме того, Сталину было ясно, что наиболее прочными элементами любого мирного договора являются государственные границы; таким образом, после заключения такого соглашения дальнейшие территории - главный критерий в соответствии с принципом "большая территория равна большей безопасности" - могут быть получены только в результате серьезного конфликта, дальнейших войн и даже будущей мировой войны. Зубок и Плешаков обратили внимание на очень важную вещь: эти попытки, которые так испытывали терпение западных держав, на самом деле не были агрессивными экспансионистскими усилиями или требованиями. Обратите внимание, что большинство из них просто исчезли бы позже, в течение относительно короткого периода времени. Если какая-то попытка наталкивалась на достаточно упорное сопротивление, Советы отказывались от нее. Так, весной 1946 года они вывели войска из Северного Ирана и перестали угрожать Анкаре, как только советская разведка узнала, что Соединенные Штаты обдумывают военные шаги в защиту Турции. Аналогичным образом они отказались от своих претензий на оккупацию Японии и итальянских колоний. Незначительное, но стратегически очень важное советское приобретение, о котором сейчас уже почти забыли, также было сдано в марте 1946 года: они эвакуировали датский остров Борнхольм на западном краю Балтийского моря, который был оккупирован советскими войсками в 1945 году.

Хотя такое довольно гибкое отношение свидетельствовало о действительных намерениях Сталина, в западном восприятии все эти начинания выглядели как реальные, агрессивно направленные экспансионистские усилия, и поэтому они стали основными эскалационными элементами в возникающей конфронтации, несмотря на первоначальные намерения Сталина.

Поэтому можно утверждать, что экспансионистские усилия Сталина демонстрировали дихотомию:

1. Некоторые из них были цинично-прагматичными идеями, ориентированными на сиюминутные отношения власти и союзничества и призванными максимально увеличить шансы реальной политики.

2. Другие были нереалистичными попытками, предпринятыми на основе проб и ошибок, во многом схожими с более поздними смелыми внешнеполитическими начинаниями Хрущева.

Что касается первой категории, то прежде всего это означало, что в 1940 году, во время переговоров Молотова в Берлине, когда непосредственной заботой был германский союз, советская сфера интересов выглядела совсем иначе, чем в середине или в конце войны. Тогда целью был контроль над турецкими проливами, Персидским заливом и Аравийским морем, а также возвращение Северного Китая. Позднее, во время и после войны, Персидский залив и Аравийское море даже не рассматривались как части советской сферы влияния. Эти территории рассматривались как "достижимые" во время переговоров Сталина с Гитлером, поскольку они входили в сферу интересов третьей стороны - Великобритании, находившейся в состоянии войны с Германией. Характерно, что интерес Советского Союза к Восточно-Центральной Европе - впоследствии важнейшему региону с точки зрения экспансии - на этом этапе ограничивался Болгарией, и даже эта претензия была тесно связана с желанием СССР установить контроль над турецкими проливами. Это не было случайностью, поскольку большая часть Восточно-Центральной Европы тогда считалась квазипотенциальным германским Lebensraum, что неявно зафиксировано в секретном протоколе пакта Молотова-Риббентропа, заключенного в августе 1939 года. Документ содержит раздел "сфер влияния в Восточно-Центральной Европе" между Германией и Советским Союзом, но в действительности, помимо раздела Польши, в нем указана только советская часть сделки путем перечисления стран и территорий, входящих в советскую сферу. Это, очевидно, означало, что все остальные государства региона относились к германской сфере. Об этом также свидетельствует включение - по требованию СССР - специального пункта, призывающего обратить внимание на "интерес Советского Союза к Бессарабии", принадлежавшей в то время Румынии. Немаловажным фактором является и то, что на этом этапе не было выдвинуто никаких требований к Советскому Союзу относительно южной части Сахалина или Курильских островов, которые впоследствии будут занимать важное место среди советских экспансионистских амбиций, поскольку это ущемило бы интересы Японии, которая была союзником Германии.

Но все кардинально изменилось после нападения Германии на Советский Союз в июне 1941 года. Новая система союзов означала, что советское руководство должно было установить новые приоритеты и в политике интересов. Теперь внимание Сталина быстро переключилось на Восточно-Центральную Европу. Была надежда, что по мере улучшения перспектив войны этот регион, до сих пор являвшийся частью Lebensraum отступающей Германии, освободится. Это давало отличный шанс укрепить безопасность на всегда уязвимых западных границах Советского Союза, создав там зону дружественных государств. К концу 1941 года в источниках все чаще встречаются упоминания об идее, которая будет концептуально оформлена в плане, подготовленном в январе 1944 года комиссией под руководством Ивана Майского.²⁰ Эта идея предусматривала как желательное для советской безопасности создание нейтральной зоны в послевоенной Северной Европе, а желательные будущие отношения со странами вдоль западной границы рассматривались в терминах, аналогичных тем, которые возникнут между Советским Союзом и Финляндией после 1948 года.І¹ Всего этого, надеялся Сталин, можно будет достичь без конфликта с западными союзниками, поскольку тогда, как и в Берлине в 1940 году, Советский Союз намеревался расширить свою сферу влияния за счет третьей стороны - Германии, смертельного общего врага, только что потерпевшего поражение.

Экспансионистские цели сталинской внешней политики в этот период, однако, сопровождались также осторожностью и умеренностью. Сталин категорически избегал вмешательства в сферу прямых интересов Запада. Известные примеры - отказ советского руководства от поддержки коммунистических партизан в Греции и, в конечном счете, от территориальных претензий Югославии на Италию и Австрию. Западные коммунистические партии того времени были обставлены политикой народного фронта, одной из их главных задач было эффективное участие в восстановлении страны, а не попытка захвата власти. Еще более важным было то, что Сталин не поддержал Мао в гражданской войне в Китае, поскольку опасался, что, поскольку Китай входил в сферу влияния США, поддержка коммунистов и их приход к власти приведут к столкновению с Соединенными Штатами.²³ Даже в 1949 году Сталин делал явные ссылки на Ялтинское соглашение и выражал именно такую озабоченность.

Действительно, как мы увидим, даже процесс советизации в Восточно-Центральной Европе проходил под влиянием такой осторожности. В первую очередь это видно по тому, как Советский Союз призывал или позволял местным коммунистическим партиям занять решающие позиции во власти до 1947 года, в основном там, где местные условия были благоприятны и движение могло быть осуществлено относительно мирными средствами.

О роли и ответственности США в развязывании холодной войны главный вопрос обычно формулируется следующим образом: Были ли это американские меры, ущемлявшие интересы советской безопасности и тем самым провоцировавшие советские контрмеры, или же американская политика была лишь реакцией на советские шаги, склонявшие к конфронтации? На мой взгляд, исключительного ответа на этот вопрос быть не может, поскольку оба утверждения по сути верны.

Действительно, ряд шагов или политических мер, предпринятых Соединенными Штатами в этот период, стали непреднамеренными источниками конфликта в отношениях с Советским Союзом в силу непримиримости и принципиально разных характеров двух политико-экономических систем и их последующих стратегических интересов. Одним из важнейших факторов стали американские представления об устройстве послевоенного мира: "концепция одного мира", принцип открытых рынков, распространение либеральной демократии. Все это с самого начала противоречило советским интересам и не способствовало росту доверия Москвы к Соединенным Штатам. Согласно этим американским идеям, создаваемые Всемирный банк и Международный валютный фонд предполагали рыночную экономику, поэтому Советский Союз не мог присоединиться к этим институтам и рассматривал американские планы как часть мирового экономического экспансионизма Вашингтона. Это, в свою очередь, усиливало и без того существующее недоверие к западным партнерам и создавало перспективу будущего распада четырехдержавной коалиции.