— Замечательно! Если ты весь в грязи, иди сразу в душ, — посоветовала Люси. — И здесь дядя Корм, — добавила она.

Люк ничего не ответил, а сразу побежал наверх.

Муж Люси вошел в кухню, брючины его спортивок были влажными. Страйк предположил, что Грег, должно быть, тренировал или руководил командой своего сына. По профессии Грег был сметчиком, и чувства, которые питал к нему Страйк, никак нельзя было назвать симпатией.

— Все в порядке? — спросил он, переводя взгляд со Страйка на Люси.

— Говорили о Теде, — ответила Люси, чтобы объяснить свои заплаканные глаза и раскрасневшееся лицо.

— О. Ну, я уже говорил ей, это вполне естественно, что он стал немного забывчивым, — пренебрежительно сказал Грег Страйку. — Сколько ему сейчас, восемьдесят с лишним?

— Семьдесят девять, — уточнила Люси.

— Ну, это почти восемьдесят, верно? — ответил Грег, направляясь к столу за кусочком бананового хлеба.

— Пойдем в гостиную, — сказала Люси Страйку, беря свою чашку чая. — Мы можем обсудить все там.

Грег, очевидно, не горел желанием обсуждать здоровье дяди своей жены и не возражал, чтобы разговор продолжали без него.

Гостиная, где стояли бежевый диван и два таких же бежевых кресла, не изменилась с последнего визита Страйка, разве что обновились школьные фотографии его племянников. На полке на почетном месте стоял большой фотоснимок дяди Теда и тети Джоан, сделанный еще в восьмидесятые годы. Страйк хорошо помнил, как выглядела эта пара на фотографии: пышные, насколько позволял лак «Эльнетт», волосы Джоан и огрубевшее от морского бриза лицо Теда, самого крупного и сильного в окрестностях водного спасателя. Усевшись на диван, Страйк подумал, не стоит ли ему повернуть фотографию лицом к стене, прежде чем ворошить воспоминания о Коммуне Эйлмертон, потому что его тетя и дядя посвятили большую часть своей жизни попыткам защитить своих племянников, которых Леда могла сначала подкинуть им, а затем непредсказуемо, как всегда, увезти с собой.

Тщательно закрыв дверь от остальных членов своей семьи, Люси села в кресло и поставила кружку с чаем на журнальный столик.

— Прости, — повторила она.

— Не извиняйся, — сказал Страйк. — Поверь мне, я понимаю.

— Правда? — спросила она со странной ноткой в голосе.

— Это было просто ужасное место, — ответил Страйк. — Не думай, что я это забыл.

— Там еще остался кто-нибудь из тех, кто был в Коммуне Эйлмертон?

— Насколько я знаю, только один человек, — сказал Страйк. — Она утверждает, что стала жертвой Краузеров. Она замужем за лидером церкви.

— Как ее зовут?

— Мазу, — сказал Страйк.

— О боже, — сказала Люси и снова закрыла лицо руками.

Ужасные подозрения овладели Страйком. Он считал самыми тяжелыми чувствами, которые они испытали в Коммуне Эйлмертон, страх и чувство голода. Считал, что они чудом избежали того, о чем позже писали в прессе. На его памяти он всегда был с Люси, держался рядом, стараясь оберегать ее от приглашений братьев Краузер. Лежа на соседних матрасах на полу, брат и сестра шептались по ночам о том, как сильно они ненавидят это место, о том, как сильно им хочется, чтобы Леда увезла их отсюда. Это же было так, верно? Он так считал в течение многих лет.

— Люси? — позвал он.

— Разве ты ее не помнишь? — свирепо спросила Люси, опуская руки. — Разве ты не помнишь ту девочку?

— Нет, — честно ответил Страйк.

Он не жаловался на память, но Эйлмертон был для него скорее размытым пятном, смутным ощущением, чем реальным фактом, зловещей черной дырой в памяти. Возможно, он намеренно пытался забыть отдельных людей: теперь, когда все прошло, лучше погрузить всех в безликое болото, через которое уже никогда не придется ходить.

— Ты помнишь ее. Очень бледная. Острый нос. Черные волосы. Всегда вызывающе одевалась.

Что-то сдвинулось в памяти Страйка. Он увидел очень короткие шорты, тонкую майку с завязанными на шее бретелями и растрепанные, слегка сальные, черные волосы. Ему было двенадцать: его гормоны еще не достигли подросткового пика, когда даже намек на грудь без лифчика вызывает неудержимое, иногда унизительно заметное возбуждение.

— Да, что-то вспоминается, — сказал он.

— Так она все еще там? — спросила Люси, теперь уже учащенно дыша. — На ферме?

— Да. Как я уже сказал, она вышла замуж за...

— Если она и была жертвой, — процедила Люси сквозь стиснутые зубы, — то уж точно сделала так, что не остаться единственной жертвой.

— Почему ты так говоришь? — спросил Страйк.

— Потому что она... потому что она...

Люси трясло. Пару секунд она ничего не говорила, затем из нее словно вырвался поток слов.

— Ты знаешь, как я радовалась каждый раз во время УЗИ, когда говорили, что у меня будет мальчик? Каждый раз. Я не хотела девочку. Я знала, что была бы никудышной матерью для девочки.

— Ты бы была...

— Нет, я не была бы, — яростно возразила Люси. — Я бы почти не отпускала ее от себя! Я знаю, что это случается и с мальчиками, я знаю, что так бывает, но так сложилось — сложилось! — что в Эйлмертоне это происходило только с девочками. Только с девочками.

Люси продолжала очень тяжело дышать, периодически промокая глаза бумажным полотенцем. Страйк знал, что с его стороны это было проявлением трусости, потому что он осознавал, что Люси нужно ему все рассказать, но он не хотел больше задавать вопросов, потому что не хотел слышать ответы.

— Она отвела меня к нему, — наконец сказала Люси.

— К кому?

— Доктору Коутсу, — сказала Люси. — Я упала. Ей, должно быть, было пятнадцать-шестнадцать лет. Она держала меня за руку. Я не хотела идти. «Тебе следует показаться врачу». Она почти волокла меня.

В комнате снова наступила одна короткая пауза, и Страйк чувствовал, как ярость Люси борется с ее привычной сдержанностью и решимостью притворяться, что жизнь, на которую обрекла их Леда, давно мертва, как и сама Леда.

— Он, — медленно произнес Страйк, — прикасался к...

— Он засунул в меня четыре пальца, — грубо сказала Люси. — У меня два дня шла кровь.

— О черт, — сказал Страйк, закрывая лицо рукой. — А где был я?

— Играл в футбол, — ответила Люси. — Я тоже играла. Там я и упала. Ты, наверное, думал, что она помогает мне.

— Черт, Люси, — сказал Страйк. — Я такой...

— Это не твоя вина, это вина моей так называемой матери, — выпалила Люси. — Где она была? Накурилась где-нибудь? Трахалась с каким-нибудь длинноволосым чудиком в лесу? А эта мерзавка Мазу заперла меня с Коутсом, и она знала. Она знала. И я видела, как она делала так с другими маленькими девочками. Отводила их в комнаты Краузеров. На терапии я об этом чаще всего говорю, о том, почему я никому не рассказала, почему я не вмешалась и позволила страдать другим маленьким девочкам…

— Ты проходишь терапию? — удивился Страйк.

— О, господи, конечно, я хожу к психотерапевту! — сказала Люси таким яростным шепотом, пока кто-то, вероятно насытившийся банановым хлебом Грег, прошел мимо двери гостиной и направился наверх. — А ты после такого проклятого детства не ходишь?

— Нет, — ответил Страйк.

— Нет, — с горечью повторила Люси, — тебе это, конечно, не нужно, ты такой самодостаточный, такой цельный...

— Я так о себе не говорю, — возразил Страйк. — Я не... черт возьми...

— Не надо, — отрезала она, снова обхватив себя руками. — Я не хочу... Неважно. Это не имеет значения. Но что действительно важно, — сказала она, и слезы снова потекли по ее лицу, — то, что я не могу простить себя, что промолчала тогда. Там были другие маленькие девочки, которых уводила эта сучка Мазу, и я никогда ничего не говорила, потому что не хотела говорить о том, что случилось со мн…

Дверь гостиной открылась. Страйк был поражен внезапной переменой в Люси, когда она насухо вытерла лицо и мгновенно выпрямила спину, и при появлении запыхавшегося Джека с мокрыми волосами она уже улыбалась.

— Они крутые, — улыбнулся Джек Страйку, поднимая вверх свой арбалет.

— Рад это слышать, — ответил Страйк.

— Джек, иди умойся, а потом можешь съесть немного бананового хлеба, — сказала Люси так, словно была совершенно счастлива, и впервые за всю их взрослую жизнь Страйку пришло в голову, что приверженность его сестры к стабильности, ее представление о нормальности, твердое нежелание бесконечно размышлять об ужасных вариантах человеческого поведения были проявлениями необычайного мужества.

Как только дверь за Джеком закрылась, он повернулся к Люси и произнес тихо и почти искренне:

— Тебе стоило рассказать мне об этом раньше.

— Это бы тебя только расстроило. В любом случае тебе всегда хотелось верить, что Леда была замечательной.

— Это не так, — сказал он, теперь уже абсолютно честно. — Она была... такой, какой она была.

— Она не годилась на роль матери, — сердито сказала Люси.

— Не годилась, — тяжело вздохнул Страйк. — Думаю, в этом ты права.

Люси несколько секунд смотрела на него в полном изумлении.

— Я так долго ждала, когда ты скажешь это. Так долго.

— Понимаю, что ждала, — ответил Страйк. — Послушай, я знаю, ты думаешь, что я считаю ее идеальной, но, черт возьми, конечно, я так не считаю. Неужели ты думаешь, что я смотрю на то, какая ты мать, вспоминаю, какой она была, и не вижу разницы?

— О, Стик, — со слезами на глазах выдохнула Люси.

— Она была такой, какой была, — повторил Страйк. — Я любил ее, я не могу утверждать, что это не так. И, возможно, она во многом была сущим кошмаром, но я также знаю, что она любила нас.

— Любила? — переспросила Люси, вытирая глаза бумажным полотенцем.

— Ты же знаешь, что любила, — сказал Страйк. — Она не защитила нас, потому что сама была настолько наивна, что была едва ли способна самостоятельно открыть входную дверь. Она пренебрегала нашей учебой, потому что сама ненавидела школу. Она втягивала ужасных мужчин в нашу жизнь, потому что всегда думала, что этот мужчина станет любовью всей ее жизни. Все это не было злонамеренным, это было просто ужасно легкомысленно.