Берендеев Кирилл

Друг мой !

Берендеев Кирилл

Друг мой!

Прости мое излишне вычурное обращение, но я не знаю, как лучше следует начать это письмо. Если я упомяну в заглавии то имя, что носишь ты сейчас, ты не узнаешь меня, если же прежнее - просто не поймешь. Я нахожусь в затруднении, и если бы не определенные обстоятельства, я не смог приняться за письмо. Да и что я хочу сказать им? - и сам не знаю. Некую нетривиальную повесть, нечто, что заставило бы внимательно вчитаться в написанные мной строки, и не скакать, как ты привык, с пятого на десятое или посмеиваться над каждой новой фразой. Впрочем, последнее наименее вероятно, ты просто счел бы меня нетвердым в рассудке и уничтожил бы письмо, не придав ему значения. Признаться, я так и не решил, как мне убедить тебя и очень боюсь, что ты оставишь мое послание без внимания.

Досадный каламбур! Извини, но я не научился писать письма, и это поневоле мне дается куда сложнее любых других, по тем причинам, которые я тщусь изложить, но никак не могу добраться хотя бы до начала. В свое оправдание я мог бы добавить лишь то, что я впервые пишу письмо, используя электронно-вычислительную машину, что стоит у меня дома, компьютер, как сказал бы ты. Хотя он и обладает набором уникальных возможностей, писать от руки мне все же привычней и легче. Но думаю, что прежним способом свое письмо я писал бы и переписывал бессчетное число раз.

Помнится, я объяснял тебе нелюбовь к компьютеру слабыми глазами: болезнью сетчатки или чем-то в таком духе. Конечно, дело не в этом, не совсем в этом.

Ну вот, я снова отвлекся. Придется быть куда собраннее и внимательнее. Ведь я еще так и не подобрался к главному.

Наверное, мне стоит начать с самого начала. С того дня, как мы встретились.

Это было давно, в начале девяносто первого, на излете империи, когда взрыв, потрясший ее, уже прозвучал, а обломки еще продолжали падать. Я помню веселье на улицах: бурное, непреходящее, по любому поводу веселье, быть может, и без повода вовсе; люди, населявшие страну в тот миг истории, были счастливы как никогда. Каждый считал своим долгом засвидетельствовать свое отношение к мертвому льву и мыслями уйти в грядущее, которое было близко и радостно... как это памятно мне по простой надписи из другой эпохи и на другом языке: "здесь танцуют".

Был в Зеленограде - спутнике столицы тогдашнего и теперешнего твоего мира - маленький дом, подвал которого занимал клуб "Монолит"; в нем справлялись юбилеи, свадьбы и отмечались встречи, а члены его, укрывшись от глаз посторонних празднующих, вели долгие литературные дискуссии. Водительствовала ими девушка, которую тогда я считал своей, - шатеночка невысокого роста с фигурой, полной достоинств. Кажется, она писала стихи, но обыкновенно, немного пела под гитару своим низким теплым голосом. Я приходил слушать ее, и раз, слушая, познакомился с тобой.

Я неправильно выразился, лучше сказать, увидел тебя в новом твоем облике; некогда мы были давно и хорошо знакомы, друг мой. Тогда, правда, я не понял этого. Почувствовал лишь - иначе не выразить, - некую единую общность, ту, что отличает нас от всех прочих гостей и от милой моей водительницы. Нечто, что не выскажешь, но что познается и определяется высшими чувствами, неведомыми ни нами, ни ими, до поры до времени спящими, но в минуту пробуждения довлеющими над всеми прочими ощущениями. Не знаю, определил ли ты меня так же, склонен согласиться, ибо и ты в тот же вечер выделил меня из гостей и завел долгий разговор, так или иначе касавшийся нас обоих.

С самого момента встречи и до того, как мы уединились за отдельным столиком, дабы сподручнее было вести беседы, я, понимая, что ты одного со мною роду-племени, все еще не узнавал тебя. И, лишь мы остались наедине, освободившись от внешних влияний, я впервые по-настоящему увидел и узнал тебя. И удивился несказанно, не понимая, что же ты делаешь здесь.

В самом деле, я никак не ожидал тебя увидеть: ни в клубе, ни где бы то ни было. В этом мире, под обрушающимися обломками империи, остался лишь я один, остальные убыли в незапамятные времена. Сколько пустых лет прошло с тех пор - я не хочу и не собираюсь считать. Ты не был с ними, ты никогда не был в нашем кругу, судьба занесла тебя в этот мир когда-то давным-давно, но ненадолго, едва ли не для того, чтобы мы обменялись приветственными речами и новостями, и пожали на прощание друг другу руки.

И вот ты снова здесь, среди туземцев. Говоришь с ними о пустяках и о важном, шутишь, печалишься, философствуешь на их языке. Здешние обыватели относятся к тебе как к своему, впрочем, ничто в тебе не выдает чужого, даже, если кто и осмелился полюбопытствовать, что же за мысли роятся в твоем сознании - как осмелился немного позже я - он и то посчитал бы тебя уроженцем империи; самый образ мыслей твоих исходит из этой земли.

Тогда я не понимал того, о чем пишу выше, тогда я просто беседовал. Ты так и не узнал меня в тот вечер, да и я не хотел отчего-то раскрываться пред тобой, боялся чего-то или не хотел спешить - не знаю, не помню. Мысли мои были далеко от тем наших разговоров, в сотый раз я пытался понять, что же за миссия привела тебя в эти печальные края, отчего тебе понадобилось жить здесь, ходить в этот клуб, болтать ни о чем с этими людьми и читать им свои рассказы. Да, ты был писателем тогда. Впрочем, почему тогда, ты остаешься им и сейчас... я надеюсь.

Я вспоминал твоих родных и друзей, твою работу, размышлял, пытаясь понять, что принес с собой ветер, который доставил тебя в этот мир, почему ты последовал за ним? - и так и остался ни с чем.

Работа? Я проверил потом, в тот же вечер. Нет, мне сообщили, что ты ушел с нее, довольно давно, пустившись в вольное плавание. Семья? Как таковой, ее у тебя не было, твои родственники доживали век в убеждении, что ты бросил все ради некоего важного задания, наиважнейшей и ответственейшей работы, которую могли доверить только тебе. И гордились тобой, гордились, хотя и не видели тебя так долго, что лишь по снимкам могли вспомнить твое лицо. Работа твоя стала их легендой и верой, с которой они могли позволить пустить в дом неизбежную старость.

Твои увлечения? - ты никогда не был заядлым туристом, особенно в столь отдаленные уголки, тем более в столь беспокойное место. Тебе претила суета и беспорядочность, неустроенность жизни: помнится, командировки тебя всегда пугали, я смеялся тогда над твоей мнительностью и необоснованными страхами и ставил в пример себя.

А теперь? Право же, я не знаю, что и думать. Даже ныне, узнав то, что открылось мне за прошедшее время, я все равно большего не понимаю. Наверное, и не пойму.

Я нагоняю на тебя мрачные мысли, друг мой? тогда потороплюсь перейти к главному.

Мы встречались с тобою всякий раз, когда устраивались собрания членов литературного клуба. Нас тянуло друг к другу то, что объединяло, но я и с удивлением и с тоской и болью в сердце убедился в простой истине - ты не помнишь меня. Подсознательно ты ощущал некую связь, что пролегла меж нами, но всякий, нашего роду-племени, встречаясь с собратом, чувствует нечто подобное. Однако дальше подсознательного ощущения близости ты - не мог? не стремился? - идти. Точно что-то мешало открыть тебе глаза и увидеть под туземной маской лицо своего друга.

И я терзался, не понимая причин неузнавания. Ты был и рядом со мной и где-то далеко в необозримых далях. Тщетны были мои старания - словами, жестами, намеками, даже прямыми упоминаниями, - вернуть тебе память. Напротив, всякий раз, как речь заходила о прошлом, мы спешил, ты торопился перевести разговор на что-то другое, более привычное миру, окружавшему нас, а, если это не удавалось, спешил - хоть и не хотел, я видел это! - покинуть меня.

Что это была за защита? От кого или чего? Я блуждал среди бесчисленных вопросов, я пытался выбраться на свет, на поверхность этого моря, но они снова и снова затягивали меня в свой темный омут.