Шишков Вячеслав

Черный час

ВЯЧ. ШИШКОВ

ЧЕРНЫЙ ЧАС

- О-го-гой! - закричал тунгус Пиля. И тайга отозвалась: "О-гой"... Осмотрелся кругом: лес, снег, клок седого неба - вынул изо рта неугасимую: - А-гык! Резко, четко, словно шайтан к ушам: "А-гык"... Пиля любит покричать в тайге: один, скучно. Крикнешь - ответит, ну, значит, двое, не один. Пиля большой ребенок. Сколько же Пиле лет? - Трисать пиять. Пиле в прошлом году на ярмарке в Ербохомохле сорок было, ведь сам же говорил всем: - Сорок... Мой старик есть, совсем маленько старый... Дай, друг, винца. Да и сам батька, поп Аркашка кривой, священник в книгу заглянул одним глазом и сказал: - Тебе, чадо, сорок стукнуло. А ты и на исповеди не бывал. Хоть бы соболька от трудов пожертвовал, а то бог хворь нашлет. А вот теперь Пиле только тридцать пять. А весна придет - может двадцать будет, почем знать... Может, пятнадцать... Озирается Пиля, нюхтит, как собака по следу соболя, пытает снег, пытает небо, пытает морозный воздух, ищет глазами и душою хоть малый знак весны. - Нет, зимно... Синильга - снег кругом, льды кругом, мороз. Костер урчит - лопочет. Желтое, красное с синим переливом пламя взвивается вверх, когда Пиля сует в костер целую лесину. Холодно. И нет солнца. Куда оно делось, куда ушло? Заблудилось что ли, или болезнь забрала его? Вдруг помрет, подохнет солнце? Ой, как худо тогда. Тогда и весна не придет. И Пиля останется один, совсем один, как в небе месяц. Суетливая Камса прыгнула ему на грудь и дружески лизнула в толстые губы. Сплюнул Пиля и пнул собаку под живот, а сам повалился в снег, стал кататься и корчиться, словно в тяжком припадке, стал кричать придавленным голосом, как у попавшейся в капкан лисы: - Скушно мне, как скушно! Эй, баба, девка, иди!.. Собаки гурьбой к нему, не знают, чем помочь: беда пришла, или так сдурел хозяин, может игру завел. Собаки выть начали. Вот олени примчались: скоком, скоком - стоп! - окружили хозяина кольцом, закинули густодревые рога назад, из ноздрей белый пар. А Пиля все кричит: - Ой-ой! Какой я один... Собака я! --------------Стойте ветры, не метите снег. И ты, кривая сосна, не качайся. Солнце, где же ты? Ну, ну! Разве не чуешь, что Пиля собирается в дорогу? Крутятся вихри, воют шайтаны в трущобах темных, ходит ветер по вершинам, шумит тайга. Смерть. Кому смерть, а Пиле любо: да если б кругом Пили выросли ледяные горы, если б вся снеговая туча опрокинулась на землю, и бешеный ветер рвал бы с корнями лес, для Пили одна забава - встал, пошел: Эй... эй!.. Сторонитесь льды, прочь крылатые, косматые вихри, эй... эй, - умри, издохни, ветер - Пиля идет! А куда? Хе-хе... Куда собрался Пиля? - Самую красивую найду. Скликал оленей: - Орон! Орон! Связал гуськом, в ольгоун, на переднего, - учуга - седло набросил. Стоят олени, дышат, будто говорят: - Найдем, найдем, самую красивую найдем. И собаки черные крутятся возле, черные, а поседели - снег, мороз: - Найдем, найдем, - взлаивают хором. Пиля весь погружен в сборы, неугасимую трубку некогда раздуть: торчит в зубах мертвой загогулькой. - Айда вперед... Ко-ко! Ну, вы, не отставайте! Куда? Прямо. В то место, где весна живет. Прямо. Даже не оглянулся Пиля на брошенное стойбище. А что ему? Пиле везде приют. Был бы огонь да лес. Сидит Пиля на переднем олене - олень рогастый, крепкий - голова у Пили огромная - вот так башка, этакой во всей тайге не встретишь. Не даром все смеялись над ним: - Как ты и родился такой? Башка у Пили волосатая, длинная грива сзади, в косы плести Пиля не умеет. А поверх волос - какой-то колпак из красной тряпки. Вот все, бывало, говорили: Пиля урод, Пиля страшный: сам лесовик с перепугу сдохнет, ежели встретит Пилю невзначай. С утра до ночи, с утренней зари до поздних ярких звезд, каждый день все вперед, вперед правит путь свой Пиля. А чего ищет - не находит. Как стрела из лука летит его взор туда, сюда: выйдет в долину речки - во все концы смотрит, взнесут его олени на вершину сопки - край неба виден - а того, что надо - нет... - Мне надо бабу, - говорит он каждой сосне кудластой, каждому гнилому пню. - "Может, жену, может быть, мать с сестрой?" - спрашивает его ветер. - Бабу! - упорно твердит Пиля и свистит злобно, звонко, словно иглой каленой колет насквозь тайгу. Он очень хорошо знает, что ему надо. Не жену, не сестру, не мать. Ему надо все: По тунгусски: - Аши. По русски: - Бабу. И мать, и сестру, и жену, все вместе. Разве была когда у Пили мать? Он от поганого гриба родился, его шайтан принес. Не было у Пили матери, а надо. До зарезу надо, тоскливо одному, все один, да один. Скушно. И сестры у Пили не было, а надо. А вот и самое главное, что надо Пиле, всему голова, страшно и подумать: жену. - Ох ты!... Жена-а! - сладко простонал Пиля, зажмурился, ухмыльнулся во весь рот, боднул головой, едва на олене усидел - голова у Пили огромная, что твой пень, перетянула. И куда его несет олень - не знает, что кругом - не видит, все пестро, пестро, искры красные в глазах, огни по сторонам, и словно бы кто тихим голосом поет, женским, заунывно так, тонко выводит, ласково. - "Вот и я... Что же ты. Слезай, бери!" Всхрапнул Пиля, открыл глаза, тьма кругом. - Неужто ослеп я? Неужто спал? Ночь, звезды. Олени в куче. Видно, давно остановились. Собаки спят. Удивился Пиля. - Ночь, верно ночь... хе! Развел костер, набросал по снегу хвой, раскинул на них шкуру, лег, а сам думает, греясь у огня: "Надо богу помолиться, как поп священник учил, Аркашка кривой, батюшка отец". Встал Пиля на колени, крестится, в небо смотрит, в Золотой прикол, - звезду высокую, - требует, кричит: - Эй, Никола батюшка! Слышишь, нет? Давай мне скорей бабу, пожалуйста давай. Один я, сиротинка я... В каменный чум к тебе приду, в гости, ты там за стеклом сидишь, знаю... В шапке... Ежели дашь, эй, Никола, и я тебе дам!.. я тебе палку поставлю, как ее... Мягкую, с ниткой, как ее... Слышишь? А не дашь скорей бабу, так и наплевать! И сам найду. Прощай, Никола-батюшка. Русский бог - матушка. Пиля так усердно, так часто в землю бухал, аж вспотел. Мороз с дымом, с белой пылью, а Пиле жарко - стал снег глотать. Потом вытянул ноги и завяз в мертвецком темном сне. --------------Так только в сказке бывает, в страшной и сладкой сказке. - Вот олени, вот и собаки. Гляди, гляди: человек спит! Девушка встала над Пилей, звонко смеется, в ладоши бьет: - Гляди, гляди!.. Страшный какой, губастый. А Пиля дрыгает то правой, то левой ногой, губами чмокает, облизывается, должно быть сладкую ежу ест, должно быть, крепкое вино пьет, видишь: в пляс пошел. - Ха-ха-ха-ха-ха!.. Всхрапнул Пиля, продрал сначала правый, потом левый глаз. Сердце упало, ударило, кровью захлебнулось: - "Баба, - женщина". Узкие щелки раскосых глаз шире, шире. Открылся рот, в улыбку сложились губы, и ноздри стали раздуваться, как у хорька, почуявшего пахучий след белой куропатки. - "Баба"! Неужели сон? Нет, смеется. Живая, румяная, и серьги в ушах. И крест, и браслеты. Веселая. - Здравствуй, - сказал Пиля и приподнялся. - Здравствуй, - ответила живая, веселая. Пиля изо всех сил обоими руками свою голову скребет, вынул трубку, достал уголек из полусонного костра. - Ты кто такая? Девка? Баба? - Девка. - Откуда? - Я? Смотри! - она быстрой рукой ткнула вправо: звякнули в ушах висюльки, - вот!

Дымок вблизи клубится, чум стоит. - Когда пришла? - В ночь. - Куда идешь? - Не знаю. А ты куда? Пиля подумал и сказал, усердно царапая руками спину. - Я? Маленько знаю, маленько нет. - Ищешь, что ли, кого? Может оленей ищешь? - спросила она. - Ищу, - сказал Пиля. - Тебя ищу, - и прищурил глаз. - Меня-а-а?! - насмешливо протянула веселая и так круто повернулась, что подол белой ее парки хлестнул Пилю по приплюснутому носу. Пиля дружелюбно крякнул и чихнул. Потом лениво потянулся за жердиной, чтоб огреть сученку, хамкавшую над самым его ухом, - глядь, а веселой то и нет... Пиля протер глаза, что за чудо - нет. И чум пропал, и дым исчез. Эге-геее... На голове его зашевелились волосы, а губастый рот широко открылся. Прочь от этого лихого места, прочь!.. Было серо кругом. Издыхал, валился на земь день. Надо бы есть и собаки пищи просят. Некогда! Айда скорей... С трубкой в зубах ошалело шагает Пиля лесом, оленей в поводу за собой тащит, острой пальмой железной просекает сквозь чащу торопливый путь. А тьма все гуще. Все ослепло кругом и в горной ночи, в черном морозе пересвистнулись шайтаны из края в край. И чьи то голоса: то хохот, то рев, то песня. Ах, проклятое место... Собаки жмутся возле ног, рычат, шерсть кверху, хвосты вниз. И заклятый черный дух за шиворот его схватил: ай, ай!.. Как бросит тунгус оленей: - Батюшка Боллей, звериный хозяин, не мучь, пусти! Да ходом, ходом, сквозь тьму, сквозь страх. Вдруг светом опахнуло: - Стой! Куда?!. Эй, бойе!* /* Бойе - друг, товарищ. Пиля враз остановился. Большой костер. Чум, старик и та... вот та... веселая... - Что ж ты, бойе, назад вернулся? - спросила она лукаво и стала выколачивать из здоровенной сохатиной кости мозг. - Как - назад? - грубо проговорил Пиля. - Я вперед. Вперед да вперед. Та раскатилась звонким смехом и погрозила костью: - Я стояла возле тебя, говорила с тобой. А ты сидел, сидел, да повалился, как старый сохатый и захрапел. Очень ты здоров спать, бойе. - Врешь, - возразил Пиля, и для угощенья подал старику дымящуюся свою трубку. Я не спал. - Не спал? Ха-ха-ха... - Что ж смеешься? Я был пьяный. Может и заснул. - Пьяный? - воззрился на него старик, и сморщенное лицо его сразу покрылось маслом, - где ж ты взял вина? До села надо два месяца итти. - Где взял? - задумчиво переспросил Пиля. - Уж взял. Я знаю, где взять. Взял да и взял. - Ну, поднеси мне, - сказал старик и сплюнул. - Где же вино? - А вот, - нерешительно ответил Пиля и стал копаться в кожаной суме. Он долго там шарил, кряхтел, сюсюкал. Старик нетерпеливо крикнул: - Ну, скоро? Давай! Чего моришь? Пиля посмотрел сначала в прищуренные глазки старика, потом на девушку и сказал: - Вспомнил. Это я во сне пил. Русский угощал меня... Михалка. Во сне. Тогда оба враз - и старик и девушка - захохотали. - Веселый ты, - сказал старик, трясясь от смеха и кашляя. - Мало-мало веселый, - подтвердил Пиля и тоже улыбнулся. - Веселый, верно, - сказала девушка и облизнула свои покрытые жиром пальцы. Веселый, только дурной. - Россомаха дурная! Я не дурной, - обиженно ответил Пиля. Он жадно посмотрел на розовый горячий мозг, который отправила в рот девушка, на ее сладкие алые губы. И ему вдруг неудержимо захотелось есть и целоваться. Он жарко задышал и сел к костру. - Как же не дурной, ежели колесо такое сделал: от нас ушел, да к нам и вернулся. Ведь твой костер вон там горел. - Врешь, - сказал он. - Вру? - Врешь. Дай ка мне есть. Я голодный. Она вскочила, дернула его за отсыревший рукав парки: - Пойдем!.. Тогда будешь знать, кто врет. Пойдем! - Ну, пойдем, - недовольно сказал Пиля и поднялся. - Мне все равно. Пойдем. Куда это? Девушка пустилась рысью, серьги ее звенели, он еле поспевал за ней. - Стой! - крикнула она. - Видишь? Они стояли у потухшего костра, на том лешевом месте, где провел он прошлую ночь. Пиля обомлел, льдом сковалось сердце. Но вот глаза его засверкали, он исступленно завизжал: - Ты не баба! Ты шайтан!! Ты мертвая!!! Та раскатилась хохотом и вдруг захрипела: тунгус схватил ее за горло и бросил в снег: - А, шайтан! - шипел он. - Вот узнаю... кто ты есть... Ага! Оба, урча, барахтались в снегу. Она со всех сил теребила его волосы, грызла губы, билась. Он рвал на ней парку, рубаху и хрипел, словно бешеный волк, которому скрутили морду. Девушка почувствовала, как жесткие руки жадно шарят ее грудь. Ей больно, ей очень больно... - Геть!! - раздался внезапный окрик старика, и по большой голове Пили стукнула, как по пустому котлу, жердина. Пиля вскочил и отряхнулся. Поднялась и девушка, она закрыла лицо руками - яркий месяц в глаза светил - и отвернулась. - Ну? - сердито проговорил старик и подбоченился. Пиля пощупал затылок, - вспухла шишка - и сказал тонким, виноватым, заискивающим голосом: - Ты меня огрел ладно. - Да-да... хорошо огрел, - согласился старик. - Ничего. В самый раз. Больно ладно, - отчетливо сказал Пиля, он поймал ухом таящийся смех девушки и моргнул в ее сторону: - Я думал, она шайтан. Нет, баба. Самая настоящая, самая живая, сладкая. Вот возьму ее к себе. Она дочь твоя? - Сирота, - ответил старик. - Все равно. Возьму. Эй, как тебя зовут? - Гойля, - тихим голосом отозвалась тунгуска. - Ладно. Гойля так Гойля. Ну, развьючь моих оленей, поставь чум, свари сохатины. Да вот рукавицы порвались, зашей. - Сделаю, бойе, сделаю, - покорно сказала девушка и побежала. - Пойдем ко мне, толковать надо, - проговорил старик. - Кто ты есть? Впервые вижу. - Я есть Пиля Иваныч Дункича, - по русски сказал тунгус. Его голос звучал внушительно и важно. Пиля даже удивился. Никогда не говорил он так. Оба пошли к костру. Старик шел в перевалку, раскорячив свои кривые ноги и подпираясь жердью, Пиля заботливо ощупывал свой вспухший затылок. --------------Еще до весны далече, а Пиля уже сидит с своей женою в собственном чуме. Старик ушел. Это ничего, что он взял за дочь такой большой калым: двадцать оленей взял, полтысячи белок, пару соболей да мертвые часы с цепочкой. Как покупал их Пиля у купца, живые быле, стрелка вертелась колесом, а как уплыл купец, поколели часы, сдохли. Пиля и камнем по ним брякал, и об сосну с маху бил: - Нет, не стукат, помирал совсем. Ничего не жаль, ни оленей, ни соболей, ни белок, а вот часы, хот и мертвые, а жаль. Но Гойля так ласково улыбается глазами, так умильно что-то говорит с костром. Да пропади они пропадом часы! - Гойля. Старик всех оленей Пилиных угнал. Только двух оставил, дочери да Пиле. Пускай шагает по сугробам, старый, пускай. А им и тут ладно, у костра. Разве плохо пахнут свежие хвои, что густо разбросал Пиля в своем чуме? Разве не мягки, не пушисты шкуры, что сидит на них Гойля? Разве не морозна ночь, а в чуме так тепло, угревно, и такой вкусный пар клубится от котла? - Гойля! Эй... Молчит Гойля. Вот вздохнула. О чем вздохнула? Движенья ее быстры, руки проворны, ловки, блестит серебряный браслет. - Волосы у тебя, как крылья ворона в снегу, о, Гойля. Щеки твои горят, ровно огонь. Губы твои сладки и алы, как малина. Грудь твоя, все равно, как... - Пиля замялся, голос его дрожал, слова терялись и убегали прочь. - Все равно, как... ну, это... Ах, Гойля! - Как мы будем жить? - прозвучал ее голос. - Ты бедный. Оленей у тебя нет. - У меня есть башка, у меня есть ружье. Не бойся. Будем жить. - Я люблю оленье молоко. Где у нас оленюхи? Пиля быстро сказал: - Я пойду к шаману. У него волшебный бубен. Гойля насмешливо прищурила глаза: - Ох, какой могучий шаман! Вот он переделает двух твоих старых самцов в молодых оленюх... - губы ее улыбнулись и дрогнула крутая бровь. Пиля засопел и кончики ушей его вспыхнули. - Отчего у тебя такая большая голова? - лукаво спросила Гойля. - Когда будешь меня целовать, голова станет маленькой. - Вот как! отчего? - Оттого, что ты станешь целовать... Оттого, что... - А ты умеешь целоваться? - Я? - Пиля вынул изо рта трубку, отер толстые губы и тихо сказал: - Нет. - Ха-ха-ха!.. Зачем же тогда взял себе Гойлю? Пиля снял свой красный колпак, с ожесточением долго скреб голову, потом сказал, чуть раздражаясь: - Когда купил ружье, белку стрелял мимо, теперь бью в глаз. Гойля жадно затягивалась трубкой и выпускала из ноздрей густые клубы дыма. Она искоса посматривала на Пилю дразнящим взглядом. Их разделял костер. - Ты разорвал мне рубаху. Иди на ярмарку, купи мне кумачу. - Ладно, куплю две урбахи, три урбахи, - сказал Пиля и его кинуло в жар: Гойля быстро обнажилась до пояса, и проворная игла с оленьей жилой замелькала в ее руках. Тунгус весь сладко обомлел: - О, Гойля! - бросив трубку, простонал он. - Я никогда не видел тебя... Ни одну женщину не видел так, безо всего... Гойля! - он задыхался и пьяно полз на четвереньках к ней. Та чуть пнула его ногой, обутой в бисерный сапог и проворно поднялась, огненная, гибкая. - Лови! - с задорным, обжигающим смехом скакнула она по ту сторону костра. - Ловлю! - ноздри его раздувались. - Ай! - крикнула женщина, когда Пиля, опрокинув чайник, облапил ее. - Постой! и оттолкнула с силой: Пиля набитым мешком шлепнулся в костер. - Сгоришь, сгоришь!.. - и захохотала, серебристо, звонко, словно бегучая вода в горах. - Давай ужинать, бойе. - Давай, - отряхаясь и тоже громыхая счастливым смехом, отвечал по русски Пиля. - Моя шибко проголодался маленько совсем. Первый ужин прошел в большом согласьи. Гойля шутливо щелкнула Пилю ложкой в лоб. Пиля загоготал от удовольствия и громко рыгнул, что означало: спасибо, сыт. Та рыгнула громче. Но Пиля, борони бог, не дурак: разве можно поддаться бабе? Он вобрал живот, приподнял плечи, выпучил глаза и рыгнул оглушительно и страшно: спавшая у входа сучка спросонок опрометью вон, а Гойля вздрогнула. Польщенный Пиля - хозяин так хозяин - гордо взглянул на жену, облизал жир с грязнейших пальцев, до суха вытер их об волосы и начал говорить торопясь и запинаясь. Он говорил о весне, о том, как бил медведя, как обвалился снег с горы, как ходили по небу огнистые сполохи. И в каждом его слове, в каждом кивке головы и прищуре глаз чувствовалась радость: одиночество кончилось, скука сгибла. Вот перед ним сидит Гойля, у ней черные косы, алые губы, и годы ее - годы молодого цветка. Он над ней, как солнце над землей: должна его любить, должна покоряться. Пусть она слушает двумя ушами, пусть поймет утробой. Он все сказал. Весь потный от длинной речи он в упор уставился на Гойлю, ждал. А та, - далекая, далекая Гойля - ее нет здесь, - протянула ему берестяную чашку с чаем и сказала: - Я люблю сахар... Я люблю вино. О, веселая, веселая вода. Кто-то вздохнул в Пиле, но кто-то и заулыбался. Сахар что. Сахару у них будет много. Будет и вино. Он Гойлю в село сведет, за тыщу верст, а в селе коленкор, да сахар, а в селе вино, такое вино, - хватишь, словно уголь проглотил - огонь огнем - и сразу станешь богатый, сразу станешь ой какой сильный и счастливый. А потом маленький Пиля у них заведется, этакенький, этакенький. А потом малюсенькая Гойля заведется... у-у... потом, потом... ...Когда в открытую верхушку чума сребролобый месяц уставил свой хитрущий глаз, тунгусы, досыта наговорившись, погружались в сон. Не так-то сразу заснул Пиля. Не так-то сразу и любопытствующий месяц откатился прочь - наступающее утро не спеша толкало месяц к низу. Пиля, засыпая, слышал медовый шопот молодой своей жены: - Вот завтра посмотрю, бойе, станет ли меньше твоя башка. Эх, дурной, дурной... --------------Как заснул Пиля улыбаясь, так с улыбкой и проснулся. Но когда открыл глаза, лицо его вытянулось, и нижняя челюсть сама собой отскочила: пред ним, грузно опираясь на палку и посмеиваясь, стоял жирный-прежирный старик-якут Талимон. - Ладно спишь, - сказал якут и захихикал, - так спит медведь в берлоге. Пиля вспомнил, что должен якуту много денег, а старик крутой, беда. - Ты, вижу, женился? - строго спросил якут, опускаясь у потухшего костра. - Нет, - ответил Пиля. - Я бедняжка... Где мне... - Нет? Хорошо сказал, очень хорошо сказал. А почему же с женщиной в одном мешке спишь? Пиля робко пощупал меховой мешок, в котором лежал и, толкнув в бок пробудившуюся Гойлю, виновато проговорил: - Женился... Забыл совсем... Маленько женился. Верно. - Давно? - Да-авно, - неизвестно для чего соврал Пиля. - Когда же? - Вчера, маленько... Быстрым оленем выскочила из мехового мешка Гойля, приподнялась на цыпочки и крепко по-молодому потянулась, потом пошла за снегом, чтоб согреть чай. Круглая, как у огромного филина, голова старика повернулась вслед Гойли, и черные, живые глаза заблестели похотью. Он причмокнул губами, прищелкнул языком и спросил вылезавшего из мешка Пилю: - Где достал, сколько калыму давал? Баба хороша, карауль бабу. - Баба ничего. Ладная баба, - ответил Пиля. Он встряхнул мешок и в раздумьи остановился, с опаской посматривая на якута. - Год нынче худой, белка худая, улов худой, - начал Пиля пискливым голосом. - А я тебе, бойе, должен ой, как много... Как и быть, бойе, как и быть... Я бедняжка есть... - Баба моя старая, худая, живот отвис... - в тон ему, так же пискливо ответил Талимон, и смешливые морщины пошли от глаз по всему лицу. - Понял? Весело, шумно вошла Гойля. За нею три собаки. - Геть, геть! - кричала на них. - Пиля! что-ж ты стоишь, как горелый пень. Почему погас костер? Почему гость сидит в холоде? Ну, ну! В чуме мороз, но вот заклубилось трескучее пламя, мороз ходу, ходу, и вскоре такое тепло сделалось, что Талимону пришлось снять лисью шубу. Красная суконная рубаха, через всю грудь две серебряных цепи: одна с большим крестом, как у попа, другая с часами; вокруг тугого живота серебряный с насечками пояс, руки в золотых перстнях и кольцах. Бросив острый взгляд на якута, Гойля услужливо засуетилась: гость богатый, может даст денег, может - подарит кольцо. Гойля быстро заплела черные густые косы, быстро надела шитый бисером нагрудник-халми: гость знатный, пусть смотрит, пусть любуется ее красой. А Пиля сидел, повесив нос, шлепал толстыми губами и боялся взглянуть в глаза богатому купцу. - Баба моя совсем износилась, - посматривая на круглые бедра Гойли, говорил гость, - а я хоть стар, но еще крепок, как три сохатых. И золота у меня много. В тайге закопано и там, и там... - Куда идешь, бойе? - спросила Гойля. - На ярмарку. Мой караван - сто голов. Остановился недалече. Гляжу - чум, слышу - собаки лают. Ага, думаю, стойбище. Вот пришел. - Угощенья у нас нету... Я бедняжка есть... - засюсюкал Пиля. - А вот, - сказал якут и развязал огромную суму. - О-о! - враз вскричали тунгусы. - Огненная вода! Вино!.. - А вот, - проговорил якут, выкладывая большой кусок сахару, копченые оленьи языки, связку баранок. - О! Само слядко! - вскричала по-русски Гойля. - Сахар, - гортанно сказал старик, - он сладок, как женщина с розовыми щеками... Нет, женщина, в сто раз слаще. Когда она целует... о-о, тогда - защурился старик и поцеловал воздух. - Зачем так говоришь?! - прервала его женщина, раскусывая сахар и раскладывая всем по кусочку. - Ты старый, у тебя жена, дети, внуки. Якут захихикал, подбоченился и сказал веско, с расстановкой: - Молодое дерево гнется, старое - твердо, как железный кол. Но вот вскипело все, сварилось, и чарка с водкой пошла по рукам. Все веселей и веселей становился Пиля, все громче, задорней хохотала его жена. Толстощекое лицо якута стало красным, лоснящимся. Он хохотал вместе с Гойлей, незаметно подмигивая на тунгуса, заводил песню, бросал и все чаще поддавал вином пару. - Пиля! - крикнул он сквозь смех. - Смотрю на тебя и дивлюсь. Много людей пересмотрели мои глаза, такого впервые видят... Да ты бы взглянул хоть раз на себя в воду, что за образина. Тьфу!.. Ты не сердишься? Я тебе большой друг, и ты мне друг... Ну, зачем тебе жена, ну, зачем, скажи?.. Пиля враз перестал смеяться. - Хорек и тот знает, пошто сделана жена, - оттопырив губы, процедил он. - Ха-ха! Хорек!.. - воскликнул якут. - Из хорька чиновник шубу шьет, а твоя шкура шаману на бубен разве. Пиля отвернулся, прикрыл лицо руками, засопел. - Обидно, обидно это... Старый барсук ты, вот ты кто! - Ха-ха-ха!.. Я барсук? - по злому захохотал якут. - А долг? Нешто забыл, сколько должен? Подай сюда! А нет - в тюрьму! Гойля испугалась, дрожащей рукой сует в самые губы Талимону вина: - На, выпей, бойе, выпей. И сама пьет, проглотит водку, встряхнет головой, сережки звякнут. - Ты не сердись, друг, я бедняжка есть, - умиротворенно сюсюкает Пиля. - И ты не сердись... Я тебя люблю, я тебе весь долг прощу, отдай мне Гойлю. - Как можно! Что ты! Ты сдурел? - хрипло сказал Пиля. - Отдай. Я твой друг. Я буду тебя любить. Ты двадцать оленей давал за нее калыму, я тебе дам сорок. Дам сто! - Торгуй у шайтана дочь. Разве мало тебе баб? Ищи. - Я нашел. - Как бы мой нож не нашел твое сердце! - возвысил голос Пиля, и глаза его перекосились. Отточенный нож валялся у костра, манил. Рука Пили заиграла. - Ну, спасибо, друг... Так то ты уважаешь меня, - оскорбленным голосом сказал якут, вздохнув. - Разве я на вовсе прошу Гойлю? Я не на вовсе. Эх ты... - Не на вовсе? - спросил Пиля. - А на долго ли? - голос его вилял. - На месяц. - На месяц? Нет на месяц нельзя. И Гойля подхватила: - Как можно!.. Нельзя... нельзя! На-ка, бойе, выпей. На еще. А Талимон подкатился к самому Пиле большой копной, сел на корточки, руки положил ему на плечи: - Мой батька уважал твоего батьку, моя бабушка уважала твою бабушку. Пошто меня уважать не хочешь? Эй, Пиля! Самый лучший друг... Ну, а на неделю можно? - Нет. - Ну, на день? - Нет! - упорно, резко рубил Пиля. - Ну, на час?.. - На час? - переспросил Пиля и, упираясь пятками, немного отполз от якута. Тихо стало. Словно застыло все. Даже звериный жир на горячей сковородке перестал трещать, и языки пламени к земле приникли. - На час ежели - можно, - просто, от всего сердца сказал Пиля. - Корыстно ли? На час можно. Чего тут... Как затрещит на сковородке жир звериный, как взметнется пламя, и гиканье, и песня. И сам Пиля пляшет, и Гойля пляшет, и старый Талимон трясет толстым животом. И смех, и слезы, и собачий вой. Вина! Дайте Пиле огненной воды. Еще, еще! Э-эх!! Чум пляшет, земля трясется, белый снег под ногами вьюгой вьет. Вей-вей-завивай. Пуще, пуще! Э-эх!! Упал Пиля и хохочет. Хохочет, хохочет. Схватил Пиля за шиворот собаку, целовать стал. Подполз к деревянной ступе, что сулихту толкут, целовать стал. Плачет и целует, плачет и целует, хохотать стал: он самый сильный, самый богатый. Его жена самая красивая. Две урбахи, три урбахи... Ха-ха-ха... На час, корыстно ли... Где Гойля? Где Талимон?!.. Стойте, ужо... Амиткалле... Амиткалле!.. А, шайтан, попался!? Агык!! И словно сохатый в яму - ух! По чуму пьяный Пилин храп пошел. --------------Вот и весна явилась. Журчат ручьи. Под солнцем журавли плывут. Проснулась тайга, стряхнула зимний белый сон, позеленела. Пиля один. Не встретил весну. Ушла весна и не простилась. - Мошенник... - не сходит с языка у Пили слово. На час брал, совсем тащил. Дни идут за днями. Трава. Цветы. Белки хоркают, птицы свирельные песни завели. Солнце жаркое, солнце светлое. А Пиля один, нет Гойли. Думает Пиля думу неотвязную, утирает рукавом глаза: - Один да один... Скушно... Ой, совсем один. Прошло лето, не сказалось. А там и осень. А там - зима. Хлопнул мороз, сковал мороз воды бегучие. Снегом накрылись все пути, все тропы. И угрюмый медведь давно в берлоге лапу сосет. - Гойля!.. Гойля!!! Нету. Эх, стоит-ли без Гойли жить! Страшный Пиля метался, по бестропным путям, он больше не кликал Гойлю. Однажды, когда стояла луна и мороз трещал, он выл, как собака и плакал. - Прощай... Прощай. --------------Стойте ветры, не крушите лес, и ты, кривая сосна, не качайся. Зоркий ворон покружил над сосной, сел на вершину кедра, смотрит. Человек. Аркан. Человек смирный, руки вниз, не шелохнется. Каркнул ворон, взмыл черным кругом и - прямо к человеку.