Эта интуиция охватывает всех: она встречается, например, среди иммигрантов, которые часто становятся центрами антииммиграционных настроений, как только обретают опору в своей стране. Находитесь ли вы в лифте, в вагоне поезда, в быстро заполняющемся офисе или в пригороде NIMBY - "Не на моем заднем дворе" - вы, вероятно, сами ощущали это чаще, чем хотели бы признать. Оно даже вошло в стандартную экономическую литературу под разными названиями, включая "предвзятость статус-кво".

Вы правы, что чувствуете себя виноватым в том, что страдаете от такой предвзятости. Во-первых, это иррационально, что неоднократно доказывали экономисты. Если вам, например, предложат список медицинских страховок, разве вы не выберете ту, которая вам больше подходит? Нет, если вы уже состоите в одном из них - в этом случае вы с большой вероятностью будете придерживаться того плана, в котором находитесь сейчас, даже если это не тот план, который вы бы выбрали, если бы начинали с нуля.

Более уместно сказать, что общество терпит крах, когда оно основано на исключении. Способ исключения людей обычно включает в себя постыдные элементы классовой и расовой дискриминации. Мы лучше этого - или, по крайней мере, мы должны стремиться быть лучше этого. Но в то же время эти чувства реальны, и они основаны не только на фанатизме, но и на глубоко укоренившихся интуитивных представлениях об общественном здоровье, которые насчитывают тысячелетия. Действительно, сам фанатизм вполне может быть побочным продуктом этих интуиций - интуиций, существовавших еще до появления Homo sapiens и укрепившихся за века кровавых и болезненных столкновений с чумой и патогенами.

В работе 2008 года, написанной задолго до Ковида, группа исследователей - Кори Финчер и Рэнди Торнхилл из Университета Нью-Мексико и Дамиан Мюррей и Марк Шаллер из Университета Британской Колумбии - попытались ответить на один из самых больших неизвестных вопросов в научной литературе. Как они объяснили, они хотели узнать, «почему одни культуры более индивидуалистичны, а другие более коллективистичны».

Этот спектр, описываемый как "наиболее важное измерение для отражения культурных различий", обладает большой объяснительной силой, но сам по себе не так прост для объяснения. Почему в одних культурах ин-группы и аут-группы видны гораздо отчетливее, чем в других? Почему в этих культурах делается больший акцент на конформизме и гораздо меньше терпимости или даже поощрения непокорности и индивидуальности?

Авторы статьи предположили, что такие различия между культурами в значительной степени могут быть объяснены различиями в том, что они называют "поведенческой антипатогенной защитой". Они пишут:

В той степени, в которой определенные формы социального поведения (и конкретные психологические механизмы, лежащие в основе такого поведения) выполняют функцию антипатогенной защиты, тогда эти формы поведения (и лежащие в их основе механизмы) с большей вероятностью характеризуют культурные популяции, в которых исторически была более высокая распространенность патогенов, вызывающих заболевания.

На английском языке: Вы найдете коллективизм там, где недавно был большой опыт борьбы с инфекционными заболеваниями, и индивидуализм там, где его не было. Какие бы инновации и прогресс ни обеспечивали индивидуализм и иммиграция, это все хорошо, но преимущества ксенофобского коллективизма, с точки зрения защиты от болезней и возможности заботиться о больных, могут легко перевесить такие теоретические преимущества открытости.

Исследователи нашли исторические данные о распространенности таких заболеваний, как малярия, проказа, денге, тиф и туберкулез в девяноста трех различных странах; они также использовали современные данные о распространенности этих же заболеваний. Они обнаружили очень сильную корреляцию: Чем выше степень исторической заболеваемости, тем более коллективистской является культура. Эта корреляция также сохраняется, но в несколько более слабой форме, для современных показателей заболеваемости. "Эти результаты помогают объяснить происхождение парадигматического межкультурного различия", - заключают они, - "и показывают ранее не документированные последствия патогенных заболеваний для изменчивой природы человеческих обществ".

Интуитивно в этом есть большой смысл. Культура любого общества меняется медленно, поэтому пережитая пандемия - или отсутствие таковой - не сразу отразится на отношении общества. Однако на протяжении десятилетий и столетий такие вещи становятся частью коллективной бессознательной памяти. "Ring a ring o rosies, a pocket full of posies, atishoo, atishoo, we all fall down", - пел я в детстве - насколько я знал, приятный и мелодичный детский стишок. Смысл, однако, мрачнее любой сказки. Кольцо из роз - это сыпь, сопровождающая болезненные бубоны, характерные для бубонной чумы. Карман, полный бутонов, означает ароматические пучки, с которыми люди выходили на улицу, пытаясь побороть зловоние умирающих людей. Atishoo - это простое чихание - обычно доброкачественное действие, которое в Англии XIV века стало чревато ужасом. И хотя ни один ребенок никогда не будет поощряться петь "мы все умрем", "мы все упадем" каким-то образом умудряется быть приемлемым и при этом означать то же самое.

Семьсот лет спустя травма чумы, полученная многими поколениями, наконец, ослабла настолько, что Великобритания находится на индивидуалистическом конце международного спектра. Но наличие единой коллективной идентичности было настолько важным на протяжении многих прошедших веков, что это стало причиной длинной серии кровавых внутренних и международных конфликтов.

Были бы эти войны, если бы не длинная серия пандемий, постигших Северную Европу и Британские острова, неизвестно. И было бы крайне глупо обвинять в двух мировых войнах двадцатого века в Европе ряд инфекционных заболеваний, которые произошли сотни лет назад. Однако, если взглянуть на ситуацию с очень большой точки зрения, пандемии, несомненно, способны изменить общественные взгляды на протяжении нескольких поколений.

Эти сдвиги носят кумулятивный характер. Если пандемия Ковида окажется единичной, долгосрочные последствия будут меньше, чем если она окажется первой в ряду заболеваний XXI века, которые все имеют значительные последствия для общественного здравоохранения и макроэкономики. Однако даже сама по себе болезнь способна подтолкнуть страны к коллективизму.

Китай - очевидный пример. Пандемия позволила президенту Си Цзиньпину ускорить программу коллективизации страны и отвести ее от любых капиталистических и индивидуалистических тенденций, которые могли поощряться его непосредственными предшественниками. Аналогичный эффект был заметен в таких странах, как Вьетнам и Камбоджа, или даже в Новой Зеландии, где левый премьер-министр Джасинда Ардерн, которой еще не было сорока лет, когда разразилась пандемия, проявила железную волю, когда дело дошло до введения сверхстрогих протоколов общественного здравоохранения, фактически объявив всему населению, что ему запрещено покидать страну в течение, как оказалось, более двух лет. Это было серьезное изменение, учитывая давнее пристрастие киви к международным поездкам, но оно было широко принято новозеландцами во имя защиты страны от болезней и предотвращения перегрузки больниц.

Ирония заключается в том, что движение в сторону коллективизма наблюдается именно в тех странах, в которых не наблюдалось значительного превышения смертности во время пандемии Ковида. Но, возможно, это ключевой способ, с помощью которого работает причинно-следственная связь. Болезни стимулируют обезьян к коллективизму, не допуская новых потенциальных членов их группы, и чем строже они относятся к этому, тем здоровее они становятся.

Люди ведут себя так же. Слово "карантин" происходит от итальянского quaranta giorni - сорок дней, которые корабли должны были провести на якоре, прежде чем им разрешалось причалить в Дубровнике. Это было в середине четырнадцатого века, во время Черной смерти, когда порт находился под властью венецианцев. Это была средневековая политика "нулевой чумы", рассчитанная на то, чтобы продержаться достаточно долго, чтобы у любого человека на борту, переносящего болезнь, появились симптомы, после чего корабль отчаливал.

Сильная коллективистская культура допускает такой уровень жестокости, который в конечном итоге может спасти жизнь. Например, в Милане, расположенном в 150 милях к западу от Венеции, был самый низкий уровень смертности от чумы во всей Италии, отчасти благодаря протоколу, согласно которому, когда один член семьи заболевал, остальные члены семьи замуровывались в своих домах вместе с ним и не имели права выходить. Попирая права личности и фактически приговаривая невиновных к смерти, Милан в итоге спасал жизни людей.

На протяжении веков люди считали, что близость к другим означает опасность; одно из первых дел, которое мы всегда делали, когда у нас появлялись деньги, - это увеличение пространства, которое мы оставляем себе. Точно так же есть что-то противоречивое в урбанистических пениях о плотности, в то время как привлекательность пригородного дома с передним и задним двором - это то, чему не нужно учить.

Одним из способов, которым пандемия изменила мир, является то, что мы стали более осознанными в своем стремлении к пространству, свету и воздуху; мы понимаем на интеллектуальном, а не просто висцеральном уровне, откуда берется желание тратить тысячи долларов, скажем, на повышение класса обслуживания в первом классе авиалайнера. Речь идет не только об эксклюзивности, относительном позиционировании и бросающемся в глаза потреблении: Речь также идет о покупке возможности садиться, лететь и выходить из самолета с минимальной степенью близости к другим пассажирам и их выдохам.