Глава 31. И изменения носили специфически британский характер

Я уже отмечал, что Мокир писал о том, что Просвещение было одержимо полезной информацией. Он прав - проверка "полезности" в обыденной жизни характерна для буржуазии. Но подождите. Экономист Петер Бёттке замечает в этой связи, что то, что регистрировало предметы, которые люди считали "полезными", - это цены, определяемые торговлей, хотя, конечно, только на профанные, а не на священные предметы, такие как искусство, семья или наука. Торговый тест, в ходе которого происходит согласование цен, - это существенная вторая половина революции улучшения профанного. "Полезность" дается не сущностью пальто или сарки, не ткацким искусством. Трудовая теория стоимости или любой другой эссенциализм в приписывании профанной ценности ошибочен. Полезность обычных товаров и услуг, как стало ясно экономистам в 1870-х годах (слишком поздно для Маркса), следует определять только по денежной стоимости, которую люди готовы выложить за пальто или сарки в обмен на другие товары, во всяком случае, на товары, которые поступают в торговлю (исключения экономисты называют "угловыми решениями", а нормальные люди - священными). Никакой профанной стоимости, кроме потребительской, не существует. Как сказал ашкеназскому еврею-американцу Лео Меламеду его отец в Литве, "стоимость можно определить только на реальном рынке, где есть люди". Как бы это ни было неприятно, но торговая стоимость не находится внутри буханки хлеба или часа работы по дому. Она определяется там, где есть люди, потому что профанная стоимость возникает из того, что ценят люди, а не из самой вещи. Спустя десятилетия младший Меламед применил мудрость своего отца, организовав в Чикаго первый рынок финансовых фьючерсов.¹

Таким образом, спрос действительно сыграл свою роль в промышленной революции, а затем и в Великом обогащении, но через черный ход, обозначенный как Traded Values Registered Here. Более ранние промышленные революции в Европе и других странах, вероятно, имели в качестве своих импульсов аналогичные сдвиги в ценностях - вспомните предметы роскоши в эпоху итальянского Возрождения, или влияние мусульманской утонченности на Европу, охваченную крестовыми походами, или восприятие китайской культуры в Корее и Японии. Экономические историки Максин Берг и Пэт Хадсон подчеркивают значительное распространение в Великобритании в XVIII веке мелких предметов роскоши, пришедших из внешней торговли, начиная с кофе и кофейни в XVII веке.² Экономический историк Голландской республики Ян де Врис также утверждает, что то, что он с характерным остроумием называет "промышленной" революцией, возникло в результате жажды Голландии, Англии и Новой Англии новых товаров, таких как китайский фарфор и виндзорские стулья.³ Но такие выдающиеся историки, изучавшие спрос в XVII и XVIII веках, с готовностью признают, что спрос на кофе или стулья сам по себе не делает промышленной революции, тем более не делает ее великим обогащением. Если бы это было так, то, по мнению историка, это произошло бы раньше и в других местах, поскольку волны появления новых товаров для потребления - обычное историческое явление. А экономист может указать - как я сам неоднократно указывал в британской экономической истории с 1970 г., не слишком влияя на коллег, стремящихся говорить в кейнсианском духе о trickle down или trickle up, - что переключение с одного вида использования вводимых обществом ресурсов труда, капитала и земли на другой не сильно меняет эффективность этих ресурсов.⁴ Мы пытаемся объяснить именно резко большие изменения в реальном доходе на человека. Современный мир создали резко усовершенствованные методы производства (пар, электричество, электроника, университеты) резко новых продуктов (фарфор в массе, образованные люди, хлопок для нижнего белья, мягкая мебель, современные корпорации, звукозапись, авиаперелеты, антибиотики, текстовые процессоры). Это не перетасовка, вызванная изменениями в структуре спроса.

Одержимость полезной информацией, дающей власть над природой, по выражению Мокира, не была чем-то новым в XVIII веке, не совсем так.⁵ Изменилось лишь то, что считалось полезным. В этом более глубоком смысле структура спроса, ценности в головах потребителей, т.е., по странному выражению экономистов, изменение "вкусов", действительно были формирователями промышленных революций, если не их глубокой причиной. Когда ценились боевые кони и соборы, они были тем, что было полезно, а знания о них были полезными знаниями и востребованными денежными предложениями. В 1200 г. н.э. знание о том, как разводить крупных дестриеров, куршевелей и ронси, способных нести на себе полностью вооруженного рыцаря, было полезным и потому ценилось на рынке лошадей, где были люди. В 1300 г. каменотес, умеющий вырезать горгулий, обладал полезными, а значит, прибыльными знаниями, которые он продавал за деньги, о чем у нас есть подробные записи. В 1400 г. "полезным" местом была церковь, в которой хранилась часть истинного креста или которая находилась у могилы святого Томаса Бекета, и люди навязчиво стремились туда за свой счет, "the holy blisful martir for to seke, / That hem hath holpen whan that they were seeke". Когда в 1520-х годах вечное спасение стало высоко цениться, люди покупали его, боролись за него и поносили тех, кто имел альтернативные теории на этот счет.

В XVIII веке англичане продолжали ценить вечное спасение. Изменилось лишь то, что такие проповедники, как американец Уильям Бентли, а затем англичанин (а потом и американец) Джозеф Пристли, стали говорить им с кафедры, что Бог предназначил нам также процветать на земле, наслаждаться ее плодами, искать счастья. Аскетическая окраска Il Penseroso, если она вообще имела значение для экономики, была выбелена хлоркой.

Возвышающимся классом в Англии XVI-XVII веков была не только (городская) буржуазия, но и джентри, рассматриваемое как один из двух классов богатых землей "джентльменов" - главных героев романов Филдингов и Остен, которые сами стояли чуть ниже мелкой аристократии Англии. Однако уже через сто лет после Шекспира, как я уже говорил, англичане, как ни странно, превратились из поклонников дворянства и аристократии в поклонников буржуазии. В 1690-х годах, имея голландского короля, английского Вильгельма из рода Вильгельма и Марии, переведенного из Виллема ван Оранье, англичане поспешили перенять голландские институты, такие как акцизы, центральный банк, государственный долг, агрессивно антифранцузская внешняя политика, фондовый рынок и свободная пресса. Удивительно, что они не переняли голландский язык. То, чем они восхищались и к чему стремились, быстро изменилось. Они обязались перестать быть непостоянными, необдуманными, тщеславными, легкими и обманчивыми. Само слово "деловой", всегда употреблявшееся в качестве похвалы, относится к 1771 году и роману Генри Маккензи "Человек чувства": В романе мисс Аткинс хозяйка дома знакомит ее с "серьезным деловым человеком", хотя, по иронии судьбы, он оказывается джоном, а хозяйка - сводницей.⁶

В течение десятилетий до 1700 г. эффективные правители Британии теоретически и практически становились все более меркантилистскими, отходя от гораздо более раннего фискализма, при котором король заботился только о собственных доходах, главным образом от своих владений или от тех традиционных поборов, которые ему удавалось возродить. А затем, к концу XVIII века, правители стали даже немного свободнее в торговле. В любом случае после XVI - начала XVII века они стали все больше и больше заботиться о национальных прибылях и убытках, вместо того чтобы обеспечивать монопольную прибыль этого человека, посещение церкви этой женщиной и всегдашнюю славу монарха за счет доходов от войны. В 1672 г. Темпл отмечал, что во время и до Тридцатилетней войны "их ремеслом была война". Но "после Мюнстерского мира, восстановившего спокойствие христианства в 1648 г., не только Швеция и Дания, но и Франция и Англия более чем когда-либо прежде заняли мысли и советы своих правительств ... вопросами торговли"⁷ Англичане были первыми в очереди, кто перенял это голландское подчинение политики торговле. Как выразился Монтескье в 1748 г., "другие народы заставляли интересы торговли уступать интересам политики; англичане же, напротив, всегда заставляли свои политические интересы уступать интересам торговли"⁸ Правда, не "всегда", а к 1748 г. - часто.

Сегодня китайцы говорят, что до 1978 г. коммунистические кадры говорили только о классовой войне, а после 1978 г. - только об экономических успехах. "Искать истину в фактах" стало новой установкой партии", - отмечают Рональд Коуз и Нин Ванг. "Девизы китайской компартии после 1978 г. в диссонирующем ключе перекликаются с эмпиризмом, свободой и достоинством, которые были популярны в северо-западной Европе после 1700 г. Европа перешла от разговоров только о Боге и иерархии к разговорам только об экономике и национальной силе. В обоих случаях изменения стали возможны благодаря политической конкуренции. Сегодня китайские города конкурируют между собой за новейшую компьютерную фабрику. В эпоху раннего модерна города Голландии или Англии конкурировали за новейшую текстильную фабрику. Коуз и Ванг утверждают, что китайские реформы шли снизу вверх, были лишь разрешены Пекином, а не разработаны. Так было и в Европе, особенно в XIX веке. В медицине 1830-х годов чистки, кровопускания и мифы о телесных гуморах уступили место более осторожному "терапевтическому нигилизму", подготовившему новую науку, развивавшуюся по Галену. Точно так же в политике 1850-х годов старый меркантилизм уступил место более благоразумному laissez faire. И то, и другое оправдывалось тем, что мы слишком мало знаем, чтобы вмешиваться бездумно. Лучше осторожно экспериментировать, допуская различные варианты развития и оценивая результаты. "Когда 32 провинции Китая, 282 муниципалитета, 2 862 уезда, 19 522 города и 14 677 деревень, - пишут Коуз и Ванг, - включились в открытую конкуренцию за инвестиции и хорошие идеи по развитию местной экономики, Китай превратился в гигантскую лабораторию, в которой одновременно опробовалось множество различных экономических экспериментов".¹⁰