Глава 25. Слово "честный" показывает изменение отношения к аристократии и буржуазии

Самый лучший вопрос, который можно задать научному предложению - или, тем более, этическому или эстетическому - это "Откуда вы знаете? (Милтон Фридман регулярно задавал его на семинаре "Деньги" в Чикагском университете в 1970-е годы, вселяя ужас в сердца студентов и коллег). Клайв Джеймс, хотя он и литератор, восхищается этим вопросом в форме "неусыпного внимания ученого к вопросу о том, что является доказательством".¹ Давайте не будем спать, когда цифры из прошлого проносятся мимо или, по крайней мере, могут быть пронесены мимо.

Но и мы не должны спать, когда это делают слова из прошлого. Проблема со словесными доказательствами, конечно, заключается в том, что люди, шимпанзе и маскировочные растения могут быть нечестными. (В отличие, например, от последних честных и сбалансированных цифр, представленных на канале Fox News). То есть люди могут создавать разрыв между тем, что они говорят, и тем, что они имеют в виду, особенно если притворство или ирония не требуют больших затрат. "Мне просто нравится этот наряд!" при соответствующих обстоятельствах может означать: "Слава Богу, ты избавилась от этого отвратительного оранжевого платья!". Слова - а я утверждаю, что инициатором изменений, приведших к Великому обогащению, были слова - могут быть дешевой болтовней (как выражаются, как я заметил, экономисты-самуэльсонисты), т.е. просто словами, пустословием. (Шутки в сторону, цифры тоже могут быть фальшивыми, вводящими в заблуждение или не имеющими отношения к делу - этот урок знают и лучшие ученые-числоведы). Но именно в словах, по выражению Чарльза Тейлора, люди "представляют себе свое социальное существование, то, как они сочетаются с другими, как происходят отношения между ними и их товарищами, ожидания, которые обычно оправдываются, и более глубокие нормативные представления и образы, которые лежат в основе этих ожиданий"² Цифры говорят, сколько чего в той или иной классификации. Слова говорят о том, что мы имеем в виду, когда считаем.

Таким образом, доказательства риторического сдвига в сторону буржуазной цивилизации должны застать собеседников врасплох. Если их просто спросить об этом прямо, они с возмущением заявят, что решительно против вульгарной буржуазности и остаются горячими поборниками старомодных аристократических или христианских добродетелей. Нам нужны словесные термометры той цивилизационной перемены, которая сделала современный мир.

Начнем со слова, когда-то удивительно напоминавшего аристократическую цивилизацию, но сегодня ставшего вполне буржуазным. Многие английские слова имеют такую историю.

В английском языке наше буржуазное слово "честный" когда-то означало не столько "приверженец говорить правду", "платящий долги" или даже "честный в делах", сколько "благородный", даже "аристократический", а иногда и "достойный", в обществе, где только дворяне были по-настоящему достойны. В конце концов, какой аристократ будет беспокоиться о пропозициональной истине или процедурной правильности, когда стиль, жест, героизм, достоинство, преданность людям, социальное положение - это жизнь человека?

Honestus в классической латыни никогда не означало говорить правду или держать свое слово. Для таких понятий, неинтересных в обществе, помешанном на чести и благородстве, римляне использовали слово sincerus ("чистый", от индоевропейского "одного роста"). В Римской империи честные люди были важны не потому, что они имели привычку говорить правду, а потому, что они были богаты и благородны. В Англии последнего времени они не всегда были богаты. В 1430 г. одна английская леди - слово "леди" означало тогда высокое социальное положение, а не как сейчас в вежливой современной речи - любую взрослую женщину - попросила ссуду для оплаты "честного [т.е. достойного и соответствующего ее званию] постельного белья, без которого честность [честь, достоинство] моего мужа и моя не спасутся". В 1574 г. церковный суд потребовал от ответчика, занимавшего гораздо более низкое социальное положение, чем "дама" 1430 г., чтобы он нашел для свидетельства своей личности шесть "честных людей... таких, которые имеют по шесть или восемь волов и держат собственные плуги" (это были настоящие йомены)³.

Современное и вторичное значение "правдивый и держащий свое слово" (a "truth-telling Englishman"), независимо от того, высокого или, во всяком случае, честного и искреннего социального положения, встречается в английском языке уже в 1400 году. Но значение honorable в силу высокого социального положения остается доминирующим во времена Шекспира и достаточно живучим вплоть до XVIII века. Шекспир использует двусмысленность этих двух значений - "достойный социальной чести" и "говорящий правду" - во многих местах, например, в "Цимбелине". Верный слуга Пизанио говорит себе, что он вынужден лукавить, чтобы оставаться верным более широкой истине: "Где я лжив, я честен [т.е. благороден и искренен]; не правдив, быть правдивым" (т.е. не правдив, но верен; 4.3.42).

Обратите внимание на двойное значение в словесной игре Пизанио слова "true", которое сегодня обычно означает "в соответствии с фактами, пропозиционально точное". В обществе, основанном на личной преданности, оно первоначально означало "верный человеку", как в современном немецком treue, а также в английском "love me tender, love me true" или более древнем английском "pledge my troth", однокоренном с "truth". OED в качестве первого и самого старого значения слова "true" приводит "steadfast in adherence to a commander or friend, ... to one's promises" и называет его "somewhat archaic". Оно однокоренное, например, с "перемирием". Все эти слова "вера" - belief, belief, true, troth, truce - возникли в германских языках как выражения привязанности к людям или к Богу, а не к таким пропозициям, как F = ma или "Идет дождь". Само слово "вера" однокоренное с "любовью" и латинским libido, от индоевропейского leubh-, "нравиться, желать". Редкое староанглийское слово "lief", например, "I had as lief do it", является двоюродным братом слова "вера" (с однокоренными словами во всех германских языках, например, голландское liefs, "loving regards", завершающее письмо близкому другу). Таким образом, христианская "вера" - это любящая приверженность Богу, а не набор современных и пропозициональных "убеждений".

Уотерман утверждает, что в 1820-х годах экономист и будущий архиепископ Ричард Уэтели стремился вновь объединить ортодоксальное англиканство и экономику после их разделения радикалами-бентамистами. В 1828 г. Уэтели заявил (как и св. Августин), что "Библия... была создана не для того, чтобы учить людей астрономии, геологии, или, надо добавить, политэкономии, а для того, чтобы учить их религии"⁴.Да и само слово "религия", о чем прекрасно знал классически образованный человек, каким был Уэсли, опять же не относится к пропозициональным догмам, таким как девственное рождение или папская непогрешимость, а является словом "обязательство", от латинского "re-bind", возможно, от индоевропейского корня, означающего "собирать".

Августинское и уэтелианское учение продолжается. Религиозная писательница Карен Армстронг в своей недавней книге утверждает, что научная революция и сопутствующие ей движения в XVII веке привели к пропозициональному переопределению христианской "веры" в Западной Европе в противовес древней "аффективной духовности", которая представляла собой приверженность Богу или "религию как практику" коллектива, а не пропозициональную догму.⁵ После 1600 года, пишет она, "в новой Европе вскоре не осталось места ни скептицизму Монтеня, ни психологическому агностицизму Шекспира. К началу XVII века понятие истины начало меняться"⁶ Ранее Лютер прямо отрицал пропозициональное определение веры: "Вера не требует информации, знания и уверенности, - писал он, - но свободной капитуляции и радостной ставки на Его неощутимую, неиспытанную и неизвестную благость"⁷ Обязательство. Я присягаю на верность. Но в XVII веке среди передовых мыслителей восторжествовала пропозициональная догма и "естественная теология", связывающая веру с наукой, которые стали говорить о часах, найденных в поле, как о часовом мастере - катастрофически, говорит Армстронг, потому что это превратило радостное пари в "веру", в современном смысле слова, в шесть невозможных вещей до завтрака. Это привело к презрительному, если не сказать невежественному, отношению современных атеистов с их насмешками над наивными верующими. Так, Пепперминт Пэтти из мультфильма "Peanuts" утверждает, что "я верю!" в веру Лайнуса в Великую Тыкву, "потому что, - заявляет она курсивом, - я суеверна".

Вернемся к слову "честный". Во времена Шекспира фраза типа "честный, честный Яго" в "Отелло" в основном означала, с некоторой жеманной двусмысленностью, что лживый, безмотивно злобный Яго, высокопоставленный солдат по профессии, "благороден, благороден, воинственен, даже, по крайней мере, аристократичен в поведении"."На двусмысленности играет и знаменитое определение "дипломата", данное сэром Генри Уоттоном (1568-1639): "честный человек, посланный лежать за границей ради блага своей страны". "Честный" здесь означает "благородный, знатный", но красиво танцует с "ложью" в ее непостредственном смысле. Старая фраза в устах мужчин "честная женщина" - так неоднократно говорит Дездемона в "Отелло", иронически комментируя подозрения мужа, - сохраняет первоначальное значение слова "честный" с поправкой на место женщины в мужской системе чести. Анна Болейн отказала Генриху VIII в его ухаживаниях, если он не женится на ней: "Я скорее потеряю свою жизнь, чем свою честность"⁹ Карл I на эшафоте в 1648 г. сказал, что он "честный человек, хороший король и хороший христианин". Он не имел в виду, что соблюдает свои деловые сделки или говорит правду, что хронически не так. Он имел в виду, что был благороден, аристократичен, достоин чести. Так и его враг Джон Мильтон: единственное появление слова "честный" во втором издании "Потерянного рая" (1674 г.) комментирует наготу Евы перед ее непослушанием. "Тогда не был виновен стыд, бесчестен стыд / Дел природы, чести бесчестной".¹⁰