Глава 13. Но и бедность не может быть побеждена справа путем насаждения "институтов"

Факты не подтверждают старое европоцентристское утверждение о том, что места к востоку от Вены или Венеции были просто консервативными, невежественными, "традиционными" или "гидравлическими". Это были экономически жизнеспособные общества с полным набором правовых институтов, которые такие экономисты и политологи, как Норт и Грейф, Асемоглу и Робинсон, выдвигают в качестве объяснения современного мира. Чингисхан добился господства именно за счет обеспечения верховенства закона среди самих монголов, введя, например, жестокие наказания за кражу животных (которые были производственным капиталом степных кочевников) или женщин.¹ В результате Pax Mongolica XIII века ввела мирные права собственности в самой большой из собранных до того времени империй, от Кореи до Венгрии. Итальянский купец в 1340 г. заявил, что центральноазиатские пути, находящиеся под контролем монголов, "совершенно безопасны, как днем, так и ночью"².

Но завоевания и королевское государство были совсем не обязательны. В "Саге об Исландии без королей" Ньяля говорится: Með lögum skal land byggja - "С помощью закона будет построена земля", и так оно и было.(Эта цитата также является первым предложением датского Ютландского свода законов 1241 г., который до сих пор используется в датских судах, а также девизом Шетландских островов и исландской полиции)⁴. Девиз продолжается словами en með ólögum eyða ("а с плохими законами [земля] разрушается"). Когда Гуннар Хамундарсон в "Саге о Ньяльсе" убил двух членов семьи Гиссура Белого, семья Гиссура по исландским законам была вправе убить его в свою очередь, что и было сделано. В полицию никто не обращался - в Исландии ее нет. Иными словами, права собственности и законы против убийства необходимы, верны, но ни в коем случае не зависят регулярно от централизации власти в лице королей.

Короли возникли, утверждал Яков VI Шотландский, вскоре ставший Яковом I Английским, в книге "Истинное право свободных монархий" (1598 г.), "прежде чем появились сословия или чины людей, прежде чем были проведены парламенты или приняты законы, и с их помощью была распределена земля, которая сначала полностью принадлежала им. . . . Из этого с необходимостью следует, что короли были авторами и создателями законов, а не законы королей".⁶ Джеймс ошибался как в фактах, так и в логике. Недавние эксперименты Кимброу, Смита и Уилсона, а также Уилсона, Яворского, Шуртера и Смита показывают, что собственность возникает без той "правовой централистской" поддержки, которая, по мнению, скажем, Якова I из Англии или Дугласа Норта из Вашингтонского университета, необходима.⁷ Также нет археологических или исторических доказательств в пользу якобинской/нордической точки зрения. "Слишком узкий взгляд на историю человечества, - пишут Кимброу, Смит и Уилсон в другой работе, - чтобы утверждать, что собственности не существовало до создания права и государства, поскольку и земледелие, и животноводство появились гораздо раньше государства".⁸ А Мокир разрушает утверждение, что верховенство права в XVIII веке в Великобритании в значительной степени зависело от государства.⁹ В основном этика, а не право удерживали общества вместе.

В любом случае, простого набора законов - "правил игры", которые, по мнению Норта и его последователей, являются причиной нашего богатства, - явно недостаточно для объяснения промышленной революции или Великого обогащения. Ни монголы, ни исландские вольноотпущенники не пережили взрыва благосостояния, достаточного для современного мира. Многие общества по всему миру в этих вопросах вполне соответствовали Англии 1689 года. Например, на древнем Ближнем Востоке существовали "нормы и правила поведения", пишет ассириолог Норман Йоффи, и местные власти, которые их поддерживали. Законодательные кодексы [такие, как кодекс Хаммурапи из Вавилона, который к началу XVIII в. до н.э. установил широкую гегемонию, которую должны были оправдать "его" законы] не были основой порядка в месопотамском обществе [поскольку порядок уже существовал, утверждает Йоффи, возникая снизу вверх, а-ля Исландия], а были ... инструментами, используемыми для провозглашения порядка. . инструментами, используемыми для провозглашения [централизованной] простоты, которой не существовало".¹⁰

Говорить, что Великое обогащение было вызвано хорошими правами собственности, а не (как это было) беспрецедентным взрывом улучшений из беспрецедентных идей свободы и достоинства для простых людей, все равно, что говорить, что пожар в сарае был "вызван" наличием сарая, а не маленьким Джо, неосторожно курившим за ним. Великое обогащение возникло не из-за хороших прав собственности, которые существовали повсеместно и в древности, и в любом случае были лишь продуктом эффективности, а не революции. Оно возникло в результате революционного, проверенного торговлей улучшения, которое было недавним, неистовым и уникально северо-западноевропейским.

Как и старые марксисты, и старые христиане, неоинституционалисты из числа экономистов-самуэльсонианцев, таких как Норт, хотели бы иметь теорию, которая позволила бы им, заглянув, скажем, в 1700 год, определить будущее. Они хотят, чтобы история Великого обогащения - совершенно странные масштабы которого они признают, будучи компетентными экономистами и историками экономики, - была историей "институтов", предсказуемых в своих "стимулах".

Однако под "институтами" экономисты понимают не то, что другие социологи подразумевают под институтами, такими как брак или торговля, то есть хороший или плохой танец человеческой жизни, наполненный человеческим смыслом. (Мэй Уэст, американская комедиантка 1930-1940-х годов, говорила: "Я восхищаюсь институтом брака. Но я не готова к институту"). Нормы - это этические убеждения, которые могут быть изменены, оспорены, интерпретированы. Правила - это, в общем, правила, например, что взятки в Дели запрещены, или что в Эванстоне запрещено ходить по пешеходным переходам. Правила взяточничества в Стокгольме, вероятно, такие же, как в Дели, а правила хождения по улице в Берлине такие же, как в Эванстоне. Разница заключается в этике.

Английский романист и эссеист Тим Паркс, с 1981 года преподающий в университетах Италии, отмечает, что "необычно, насколько регулярно Италия создает... ...области неопределенности: как должен применяться закон?". Культура двусмысленных правил", похоже, "служит для того, чтобы втянуть вас в атмосферу вендетты и обиды. . . . Вы становитесь членом [итальянского] общества в той мере, в какой чувствуете себя обиженным, ... [играя в] вульгарном театре имитации племенного конфликта". Он приводит пример il furbo - хитрого, который проскакивает очередь в Риме, чтобы купить билет на вокзале, но при этом на него могут напасть бабушки с зонтиками в Гамбурге и лицензиаты с пистолетами в Фениксе. Законопослушные итальянцы охают над проделками il furbo, но не предпринимают никаких действий для защиты общественного блага - очередей. В экспериментах было показано, что защитная реакция является глубоко человеческой, что противоречит предсказаниям некооперативной теории игр. Итальянцы, однако, скорее просто возмущаются, и поэтому им иногда разрешается воспользоваться своими маленькими актами furbismo.¹¹

Экономисты часто называют этику другими именами, например, "правоприменение", "честность" или "неформальные институты". Новые слова, однако, не делают социальную жизнь менее связанной с этическими убеждениями, которыми руководствуется та или иная группа. "Нормы" - это одно, "правила" - другое. Неоинституционалисты превращают свои аргументы в тавтологию, смешивая эти два понятия. В итоге они говорят: "Социальные изменения зависят от общества". Можно предположить, что так оно и есть, если только не вмешивается погода. "Неформальные ограничения" не являются неформальными, если они являются ограничениями, а если они "неформально обеспечиваются", то теория сводится к тавтологии, поскольку любое действие человека теперь подводится под институты. Неоинституционалистам нечего сказать нетавтологического об этике, поскольку они не читали огромную литературу по этике с 2000 г. до н.э., включая литературу гуманитарных наук, обращенную к языку. Они не желают всерьез вводить этику в свою историю и экономику. Как сказал мне один из них: "Этика, шметика".

Напротив, историк средневековой английской экономики Джеймс Дэвис приходит к выводу, что "без правильного понимания морали и социальных условностей рынка историк не сможет понять влияние формальных институтов", таких как хлебные ассизы или правила гильдий. "В средневековой Англии, - пишет Дэвис, - "прагматическая моральная экономика ... не была простым и эффективным согласованием институтов и культурных представлений, а скорее пьянящей и сложной смесью корыстных интересов, прагматизма и идеализма, которая менялась в зависимости от складывающихся обстоятельств" - от давления торговли до проповедей с церковной кафедры.Политэкономисты Гвидо Росси и Сальваторе Спагано убедительно доказывают, что сложившийся обычай хорошо работает в условиях отсутствия печатного станка, но печатный закон, написанный черными буквами, дешево предоставляет всем сторонам публичную информацию и, следовательно, ведет к повышению эффективности.¹³ Представьте себе, как работало бы налоговое законодательство США, если бы оно не было записано. Этот аргумент, безусловно, верен. И все же, как, вероятно, согласятся Росси и Спагано, печать все равно оставляет в экономике гигантское пространство для обычаев, этики или игры, поэтому суды переполнены налоговыми делами. И действительно, черные буквы никогда не приходят с собственной интерпретацией, о чем, например, говорит литературный критик и публичный интеллектуал Стэнли Фиш, говоря о юридических документах и о поэзии Джона Мильтона. Он отмечает, что интерпретирующие сообщества передают (по крайней мере, значительную часть) смысла закона или стихотворения.¹⁴ И такие сообщества можно назвать этическими (что включает как плохую, так и хорошую этику). Да, иногда запись обычаев/этики является уточняющим улучшением, именно так, как предлагают Росси и Спагано. В качестве параллели можно привести старую и консервативную точку зрения, утверждающую образовательную функцию писаного права. Тем не менее, мысль Фиша остается в силе. Право - это разговор.