Трибутная дипломатия была построена таким образом, чтобы избежать войны. Китайские правители выступали посредниками в конфликтах между другими державами, при этом сами никогда не прибегали к посредничеству. Они говорили, что несут цивилизацию в Азию, и соседи иногда, казалось, соглашались с этим. Но, несмотря на ритуалы подчинения, эти соседи редко рассматривали систему в конфуцианских терминах, за исключением Кореи, которая является конфуцианской страной. В соглашениях на двух языках обязанности иностранных правителей в китайском тексте выглядят более строгими, чем в другом языке - взаимное соучастие в уклонении от ясности ради мира и чести. Ли считает, что контраст между принятием Кореей и неприятием Японией китайской гегемонии объясняется не только наличием моря, но и тем, что Корея была конфуцианской страной. В отличие от этого, политическая легитимность Японии основывалась на традиционном почитании японского императора и Японии как "страны богов", без каких-либо ссылок на Китай.
Специалисты по ИР рассматривают гегемонию как основное средство противодействия геополитической анархии. Государство, обладающее ею, имеет преобладающую военную и экономическую мощь над всеми остальными и лидерство, включающее в себя определенное согласие и легитимность - доминирование и авторитет. Китай обладает и тем, и другим. Реалистическая теория гегемонизма, как и теория Юань-Канга Ванга, делает акцент на доминировании, в то время как другие теории ИК делают акцент на авторитете. Либеральная теория подчеркивает согласие с некоторым конституционализмом и верховенством закона, которые сдерживают как гегемона, так и менее сильные государства. Власть встроена в систему правил и институтов, сдерживающих ее осуществление, и государства связывают себя согласием и согласованными правилами и институтами. Для грамшианцев гегемония - более широкое понятие, "основанное на последовательном соединении или соответствии между конфигурацией материальной власти, преобладающим коллективным образом мирового порядка (включая определенные нормы) и набором институтов, которые управляют этим порядком с определенной видимостью универсальности". Таким образом, он рассматривается "как необходимый порядок природы", охватывающий и экономическое производство, и классовую эксплуатацию. И грамшианцы, и конструктивисты подчеркивают распространение легитимности среди населения в целом.
Все эти концепции несут на себе следы современности и не совсем подходят для имперского Китая. Образцовыми примерами являются американская власть над большей частью мира после 1945 года и британский либеральный империализм XIX века. В военной мощи Соединенные Штаты доминировали гораздо больше, чем Китай, а Британия управляла волнами. И те, и другие распространяли либеральный капитализм по всему миру, а их экономическая мощь включала владение мировыми резервными валютами. В отличие от них Китай не пытался влиять на экономику других государств. Гегемония не распространялась и на народы, которые не представляли интереса для двора. Дань предполагала отношения между правителями и распространялась только на аристократию и крупное купечество. Китайская гегемония была более узкой, консервативной и менее амбициозной, чем современные примеры: она была ориентирована на мир. Самым впечатляющим успехом стали отношения с Кореей. Более двухсот лет мира и фактической политической независимости в обмен на периодические поездки для выполнения ритуалов подчинения при китайском дворе. Это была гегемония ради мира.
Вместе с тем мир приносил стабильность и экономическое развитие. Дипломатические ритуалы вписывались в либеральную теорию лучше, чем в реалистическую. Ответ на вопрос "кому это выгодно?" - практически всем. Китайская империя в этом регионе была в основном удовлетворена. Потенциальные выгоды от дальнейшей экспансии казались минимальными, а затраты - неприемлемыми, как показали неудачные японские и вьетнамские вылазки Кублай-хана. Все источники силы подкрепляли одну и ту же геополитическую логику, а идеологические властные отношения обеспечивали ритуалы, с помощью которых это можно было сделать с честью. Но это не могло быть воспроизведено в других регионах.
Север: Варвары и цивилизация
В Китае империя возникла почти исключительно на северной границе. На протяжении 3600 лет все объединительные события, кроме одного из десятка, происходили на севере. Семь из них уходили корнями на северо-запад, прежде всего в долину реки Вэй: Западное Чжоу (XII в. до н.э.), Цинь и Хань (III в. до н.э.), Суй (VI в. н.э.), Тан (VII в. н.э.), Юань (XIII в. н.э.) и коммунистический захват Шэньси (XX в. н.э.). Маньчжурская династия Цин пришла с северо-востока (XVII в. н.э.), а Шан (XVI [?] в. до н.э.), Западная Цзинь (III в. н.э.) и Северная Сун (X в. н.э.) - из северо-центральной области. Два последующих объединения Северного Китая - Северная Вэй (IV в. н.э.) и Цзинь (XII в. н.э.) - происходили с северо-запада и северо-востока соответственно. Режим Мин (XIV в. н.э.), сосредоточенный в бассейне Янцзы, был единственным исключением.
Северный Китай стал примером евразийского экономического разрыва между скотоводами, ведущими преимущественно кочевой образ жизни на севере, и земледельцами, ведущими преимущественно оседлый образ жизни на юге. На ближневосточном южном фланге земледельцев находились скотоводческие арабы. У скотоводов были лошади или верблюды, но у земледельцев было богатство, а затем и железо для оснащения колесниц и пехоты. Затем, с появлением стремян и седел, конным лучникам потребовались только лошади и рекурсивный лук со стрелами с железными наконечниками, чтобы стать высокоэффективными воинами. Началась экспансия скотоводческих аристократий. По мнению Ибн Халдуна, разница в военном деле заключалась в том, что скотоводы выработали технику быстрого нападения и отхода, в то время как земледельцы упорно продвигались вперед сомкнутыми массированными пехотными соединениями, отступая при необходимости внутрь укреплений, организованных бюрократическими государствами. Китайцы называли скотоводов "нецивилизованными", что обычно переводится как "варвары". Крупные конфедерации кочевников и полукочевников часто имели политический центр, но этот центр был мобильным. Ханы перемещались по своим владениям, чтобы лучше их контролировать. Обратите внимание, что до прихода испанцев лошадь и железо были неизвестны в Америке, поэтому в американских войнах отсутствовал этот контраст и вытекающая из него динамика.
Владыки-мученики, научившиеся сочетать эти два вида вооруженных сил, могли стать завоевателями, выходящими с окраин китайской цивилизации в более смешанное пастушеско-земледельческое окружение, осваивая военные навыки обеих сторон - ранние практики "общевойсковой войны". Нигде это не проявилось так ярко, как в Северном Китае. В списке завоевателей, приведенном Шейделем выше, всего две варварские династии - Юань и Маньчжуры, но почти все династии в той или иной степени происходили от варваров, ставших бывшими варварами.
Войны здесь происходили гораздо чаще, чем на юго-востоке, и на этот регион приходилась основная часть военных расходов Китая. Китайцам приходилось бороться с последствиями собственных успехов. Аграрная продуктивность и богатые города привлекали к ним коварство соседей-скотоводов, которые могли торговать, совершать набеги или требовать дань за отказ от набегов. В большинстве случаев они выбирали торговлю, дань и дипломатию, но их поразительная скорость и дальность полета приводили к тому, что набеги совершали небольшие военные группы, обязанные хранить верность своему вождю, забирая добычу, женщин и рабов с небольшими затратами, но с определенным риском, особенно если это приводило к крупномасштабному возмездию со стороны китайцев. Кочевники-скотоводы с детства были искусными наездниками, а на охоте становились искусными лучниками - прирожденными конными лучниками, имеющими опыт стычек между родами и племенами. Ди Космо говорит, что образ "прирожденного воина" может быть воспринят слишком далеко, и кочевники и полукочевники не воевали большую часть времени, однако контраст с Китаем вполне правомерен. Они не "выбирали" войну, она была частью их образа жизни. Китайские армии состояли из массовой крестьянской пехоты, вооруженной арбалетами, а также наемной конницы, набранной из варваров. Но сельское хозяйство не учит военному делу, и китайское общество обычно было более мирным. Крестьянина нужно было обучать воевать, для чего требовались постоянные призывные войска, налоги и государства. В солдаты часто набирали преступников. Хотя население Китая было значительно больше, варвары могли собирать племенные отряды численностью до четверти всего населения, и затраты их ханов были минимальными. Война обходилась китайским государствам дороже, а налоги у них обычно были низкими.
Различная экология обусловила неравенство двух экономик, но относительно равная военная мощь позволяла овладеть ими силой. Китайские армии часто побеждали племенные конфедерации в постоянных сражениях, но после этого кочевники могли отступить в бескрайние степи, куда китайцы не имели логистической возможности последовать, поскольку зависели от снабжения поездами, в то время как кочевники могли жить за счет пастбищ. Поскольку кавалерийские лошади стали решающим оружием, китайским армиям требовалось больше лошадей, чем могла обеспечить собственная экология. Они торговали с варварами многими товарами, но основной спрос у китайцев был на лошадей (верблюды были на втором месте). Китайцы могли торговать с одними варварами, приобретая лошадей для победы над другими варварами; они могли получать лошадей, захватывая пастбища и управляя ими; или использовать варварских воинов для нападения на других варваров. Китайские набеги в степи часто опирались на рекрутов из тех самых народов, с которыми они боролись. Но конным лучникам могло потребоваться десять верховых, а их цена была высока, да и качество предлагаемых на продажу верховых часто было довольно низким. Поскольку торговля не удовлетворяла военным потребностям китайцев, вступать в войну было явно нежелательно. Подобные дилеммы поддерживали примерное равенство военной мощи двух сторон и сохраняли теплоту отношений на протяжении двух тысячелетий.