Отмечая, что "большинство джентльменов, обладающих значительным состоянием, в тот или иной период своей жизни стремятся представлять свою страну в парламенте", Блэкстоун предписывал им осознавать и действовать в соответствии с серьезной ответственностью, которая налагается на них.
Они являются хранителями английской конституции, составителями, отменителями и толкователями английских законов; они уполномочены следить, проверять и предотвращать каждое опасное нововведение, предлагать, принимать и поддерживать любое солидное и взвешенное улучшение; они связаны всеми узами природы, чести и религии, чтобы передать эту конституцию и эти законы потомкам, если возможно, с поправками, по крайней мере без каких-либо отклонений.
К тому времени, как и сейчас, парламентская трактовка блага общества стала синонимом "воли народа".
Карл Шмитт предложил еще более виггистскую версию того, как парламент стал воплощением воли народа. Хотя его изложение было не совсем поэтапным, он не признавал исторического отката в передаче суверенитета от короны к парламенту, а затем от парламента к народу. По его мнению, "подлинное парламентское кабинетное правительство" основывалось на "базовом принципе политического соглашения между кабинетом и парламентом". Этот принцип начал действовать в 1689 году после Славной революции, когда Вильгельм Оранский назначил кабинет, состоящий из членов партии, предложившей ему корону.184 В 1695 г., по мнению Шмитта, этот принцип укрепился, когда "кабинет впервые оказался в полном согласии с парламентским большинством". Он назвал это "рождением первого кабинета". В 1700-1 гг. началась партийная ротация кабинета, когда тори сменили вигов в качестве большинства в парламенте и, как следствие, были назначены в кабинет королем. Партия меньшинства теперь представляла собой потенциальное "альтернативное правительство" в ожидании. Хотя Шмитт назвал это "началом парламентского правления", ротация партий в то время рассматривалась лишь как общепринятая практика, она еще не была обязательной. Кроме того, было не совсем ясно, определяется ли "партия большинства" путем подсчета членов Палаты общин или перечисления членов Палаты лордов. Кроме того, в XVIII веке король по-прежнему обладал всей полнотой власти над составом кабинета министров и мог назначать или увольнять его членов по своему усмотрению. Он также лично председательствовал в кабинете и решал все важнейшие политические вопросы.
Роль короля резко изменилась с приходом к власти Георга I, который то ли из-за незнания английского языка, то ли из-за отсутствия интереса (а возможно, и из-за того и другого) предпочел не участвовать в работе кабинета. В 1803 г. господство парламентариев еще более усилилось, когда Уильям Питт Младший, будучи лидером партии большинства, сам назначил кабинет министров. В течение последующего столетия Шмитт отметил два взаимосвязанных события, которые постепенно усиливали подчинение парламента народу и общественному мнению. Первое - это расширение электората и перекройка парламентских округов в ходе избирательных реформ 1832, 1867, 1884-5 и 1918 годов.
Палата общин сделала его более чувствительным к общественному мнению. Кроме того, палата общин получила право принуждать кабинет к отставке посредством вотума недоверия. В случае падения кабинета должен был быть сформирован новый кабинет, получивший поддержку большинства членов палаты, либо проводились новые выборы. Возникла и несколько более мягкая традиция, согласно которой правительство должно было проводить новые выборы, если партия большинства предлагала радикально изменить свою политическую программу.
Кульминацией" этого исторического процесса стало то, что парламент стал "простым выражением общественного мнения", а "полномочия по смещению кабинета министров перешли от короля к нижней палате, а затем от нижней палаты к народу". Однако плавность исторической эволюции этих переходов привела к тому, что монарх на практике практически не сохранил прежнего дискреционного суверенитета, в то время как теоретически он по-прежнему обладает "всеми государственными полномочиями и вынужден осуществлять их только через своих министров". В XVII веке "король управлял через своих министров", теперь "министры управляют через короля".
Хотя никогда не было такого момента основания, когда принятие конституции четко совпадало бы с созданием государства, в настоящее время парламент заседает в качестве конституционного конвента всякий раз, когда собирается в качестве законодательного органа. Если рассматривать это необычное сочетание ролей в историческом контексте политического развития Англии, то оно полностью соответствует взаимной эволюции народа, его трансцендентной социальной цели и государства, которое их объединяет. Однако существует потенциально серьезное противоречие между "обычными правами англичан, правом на личную свободу и правом на частную собственность" и ролью парламента, который, будучи "великим и могущественным собранием страны", может по своему усмотрению изменять английскую конституцию. Формально парламент получил право изменять конституцию в Акте о реформе 1832 г., но этот акт лишь подтвердил в принципе то, что уже сложилось исторически на практике. Однако эта власть также означает, что парламент может создавать и уничтожать индивидуальные права путем принятия простого закона. Эта возможность сделала политическую традицию и обычай, интерпретируемые и воспринимаемые обществом, хранителем "прав англичан" и, таким образом, возвела историю в ранг гаранта.
В заключительном отрывке "Истории английского права до эпохи Эдуарда I" Поллок и Мейтланд описывают органическое единство нации в конце XIII века в терминах, не оставляющих сомнений в том, что Уэльс, Шотландия и Ирландия практически не сыграли никакой роли в основании Англии: "Англия, в которой зародилось английское право, Англия Хартии и первых парламентов, была много управляемой и мало управляемой Англией". Король, народ и право развивались в течение последующих веков, но отличительные качества нации, бесспорно, возникли и впоследствии перешли от англичан, населявших эту "маленькую Англию".
В стандартном историческом повествовании валлийцы занимают наиболее выгодное положение, поскольку они довольно рано вошли в состав английской нации; шотландцы рассматриваются как достойные партнеры, пришедшие уже после завершения основной работы; а ирландцы практически всеми историками воспринимаются как чужаки. В 1991 году Лойн, например, пришел к выводу, что "идея английской нации полностью сформировалась к 1307 году". В это время Англия доминировала над Уэльсом, "и значительная часть валлийского народа, пусть и неспокойно, но успешно вписалась в английские методы, английское право и английское предпринимательство". Однако, хотя потенциальное включение Уэльса и Шотландии в состав английской нации "было гораздо более чем несбыточной мечтой", эти события все еще оставались в будущем. До такого включения валлийские законы были "варварскими, едва ли христианскими", а валлийцев нужно было "превращать в англичан".
За несколько веков до включения в состав страны "кельты... были оттеснены на запад волнами германских завоеваний" и "постепенно теснились на все меньшем пространстве. Для такого народа было нелепо надеяться на независимость от своих великих и амбициозных английских соседей, даже если в их жилах текла разная кровь". Тем не менее, подчинение Уэльса "потребовало больших усилий", поскольку, "как и у других кельтских рас, у валлийцев было много поэзии и чувств, и главной задачей их поэтов было побудить народ к сопротивлению англичанам". После поражения Уэльс стал "частью Англии" и, таким образом, "разделил блага конституционной системы, которую совершенствовал Эдуард I".
Развитие событий в Шотландии и Англии шло примерно параллельно, поскольку их королевские дома неоднократно вступали в межродовые браки, а общая "норманнская и английская кровь... сделала ранние механизмы управления в Шотландии очень похожими на английские". Однако "отсутствие английских народных собраний на большей части территории Шотландии препятствовало раннему развитию самоуправления", и по этой причине "англо-норманнская конституция была гораздо более деспотичной и олигархической в Шотландии, чем в Англии". Шотландские феодалы жестко использовали свою относительно большую власть, и в результате парламентская демократия развивалась медленнее, чем в Англии. Таким образом, Шотландия не оказала влияния на развитие Англии и лишь несовершенно реализовала потенциал английских институтов.
Хьюм отмечал, что Ирландия "никогда не была завоевана или даже вторгнута римлянами" и поэтому была лишена благ римской "цивилизованности". Вследствие этого ирландцы "пребывали в самом грубом состоянии общества и отличались только теми пороками, которым всегда подвержена человеческая природа, не укрощенная воспитанием и не сдерживаемая законами". Таким образом, они "с начала времен были погребены в глубочайшем варварстве и невежестве" и, хотя "никогда не были полностью покорены, сохраняли враждебность к своим английским завоевателям". Ненависть к англичанам, собственно, и была одной из причин того, что ирландцы "оставались по-прежнему дикими и непримиримыми". Только в начале XVII в., после 400 лет английского порабощения, Ирландия смогла стать "полезным завоеванием для английской нации".