В связи с этим возникает второй вопрос: что Оруэлл думал о своем детстве? В позднем среднем возрасте другие члены его группы сверстников - Во, Пауэлл, Грин и Коннолли - много писали о своей ранней жизни, но Оруэлл умер молодым, задолго до того возраста, в котором писатели должны начинать работу над своими мемуарами, и, за исключением "Такими, такими были радости", сохранилось лишь несколько дразнящих фрагментов. Дразнящих в том смысле, что от них исходит ярко выраженная атмосфера ретроспективной фиксации, когда зрелый Оруэлл усердно работает над тем, чтобы придать своим годам становления тщательно взвешенный мифологический лоск. Мое детство было не совсем счастливым", - пишет он в одном месте. Еще более значимыми, возможно, являются его попытки связать свои литературные амбиции с детским опытом. Отрывок из книги "Почему я пишу" (1946), в котором вспоминается его первое записанное сочинение - стихотворение о тигре с "зубами, похожими на стулья", возможно, заимствованное у Блейка, - продолжает настаивать на том, что "у меня была привычка одинокого ребенка придумывать истории и вести разговоры с воображаемыми людьми". Оглядываясь назад, Оруэлл считает, что "с самого начала мои литературные амбиции были связаны с чувством изолированности и недооцененности". Правда ли это? Или просто взрослый человек преувеличивает некоторые аспекты своей ранней жизни, чтобы приблизить их к тому образу, под которым он хотел бы быть известным? Конечно, видение одинокого несчастного мальчика, чья воображаемая жизнь протекала в книгах и призрачных разговорах, его сестра Аврил постаралась опровергнуть. Я не думаю, что это было хоть в малейшей степени правдой, хотя он и производил такое впечатление, когда вырос", - написала она в мемуарах, опубликованных через десять лет после смерти брата. На такие же мысли ее натолкнуло известие о том, что друг из их оксфордширских дней работает над воспоминаниями. Вновь подняв вопрос о его одиночестве, Аврил заявила, что "у Эрика было столько друзей, сколько он хотел. В любом случае, он был замкнутым, недемонстративным [опять это слово] человеком, что не обязательно означает, что у него было испорченное детство".
Линия Аврил в отношении ранних лет жизни ее брата понятна хотя бы потому, что она сама была их частью и, по косвенным признакам, ответственна за атмосферу, в которой они проходили. Но если что и опровергает идею одинокого мизерабилиста, так это журналистика, которую Оруэлл создавал в последние десять лет своей жизни. Колонки Tribune "Как мне угодно", написанные между 1943 и 1947 годами, полны рапсодических взглядов на те аспекты ушедшей английской жизни, которые молодой Эрик Блэр принимал близко к сердцу. К воспоминаниям о популярных песнях эдвардианской эпохи ("Рода и ее пагода" из "китайской музыкальной комедии" Сан Той, заманчивая фантазия о возведении пагоды на Стрэнде, была самой ранней, которую он мог вспомнить) можно было добавить фанатичные описания детских игрушек, таких как прищепки или "одна из величайших радостей детства", латунные пушки, установленные на деревянных орудийных повозках, которые стоили всего десять шиллингов и выстреливали "как в судный день". Упоминание о "радостях" эдвардианского детства предполагает, что их было достаточно много. Одной из них была его слабо анархическая, облегченная правилами сторона. Порох, необходимый для взрыва миниатюрных пушек, можно было купить через прилавок, а Оруэлл вспоминал, как в возрасте десяти лет "без вопросов" купил свое первое огнестрельное оружие, смертоносное на вид, известное как салунное ружье.
В книге "Поднимаясь на воздух" эта элегическая тяга к запахам, звукам и вкусам детства, к тому, что Оруэлл в одном из писем позднего периода называет "юными днями", практически сгорает со страниц. Экскурсии по оксфордширской зелени с Хамфри Дейкином превращаются в приключения банды "Черная рука", чей ритуал посвящения включает в себя проглатывание земляного червя; содержимое среднего кондитерского магазина до Великой войны занимает несколько абзацев, а Боулинг впадает в экстаз ностальгии по Дику Безудержному и героям эдвардианских журналов для мальчиков. Следует отметить, что большинство из этих воспоминаний нейтральны, они важны для рассказчика и его ощущения прошлого времени, а не для того, чтобы сделать политический акцент. Оруэлл-журналист иногда более охотно использовал воспоминания, чтобы исследовать свое осознание классовых различий и классовых привилегий. Здесь его привычное восхищение людьми из рабочего класса - батраками, которых он встречал во время семейных каникул в Корнуолле, рабочими, работавшими в соседнем доме, которые научили его материться, - уравновешивается осознанием элементарных трещин, проходивших через общество, частью которого он был. Одним из самых шокирующих инцидентов его детства, как он позже вспоминал, был деревенский матч по крикету, на котором местный сквайр отменил решение судьи и приказал выбывшему из игры бэтсмену вернуться к калитке. Был ли молодой Эрик Блэр так возмущен, как утверждал зрелый Оруэлл? Мы никогда не узнаем, но этот инцидент явно был важен для Оруэлла, засел в его сознании и оставил след, по которому его взрослому "я" придется разбираться.
Неизбежно, что многие из этих взглядов назад связаны с литературой: детская классика, такая как "Путешествия Гулливера" и Р. М. Баллантайна "Коралловый остров" (тридцать лет спустя он все еще мог вспомнить предметы, которые Ральф, Джек и Питеркин взяли с собой с потерпевшего крушение корабля - сломанный телескоп, окованное железом весло и маленький топор); Более новые авторы, такие как Беатрикс Поттер, большая часть произведений которой была опубликована в период 1901-10 годов; а также современный джингоизм, подаваемый в "Морских приключениях Бартимеуса" или "Зеленой кривой" Оле-Лук-Ойе, пророчествах профессионального солдата, который предупреждал о воздушных налетах и немецком вторжении. Неудивительно, что многое из того, что Оруэлл читал в детстве, было тонко замаскированной пропагандой, связанной с представлениями об империи, колониальном величии и страхом перед бедой в Европе. Если, как однажды предположил один из друзей, взрослый Оруэлл был революционером, погруженным в иллюзии 1910 года, то многие из их истоков лежали в книгах, которые ему давила его старшая сестра Марджори - влиятельная фигура в воспитании его раннего вкуса - здесь, в довоенном Хенли.
Нетрудно заметить влияние материальных обстоятельств детства Оруэлла на то, как он стал смотреть на мир. Почти все в его воспитании - работа отца, давняя традиция императорской службы в его семье - сформировало у него представления о долге, ответственности и английскости, от которых невозможно избавиться. Воспитание, например, объясняет его дружбу с несколькими людьми, которые на бумаге выглядят самыми маловероятными компаньонами для левого антиимпериалиста, которым должен был стать Оруэлл. В дневниковой записи, сделанной в 1980-х годах, Энтони Пауэлл вспоминает визит первого биографа Оруэлла, Бернарда Крика, который за обедом признался, что не может понять, как Оруэлл и Пауэлл вообще стали друзьями. Но Пауэлл был сыном подполковника, происходившим из длинного графского рода: в их общем наследии было гораздо больше того, что сближало этих двух людей, чем того, что их разъединяло. То же самое было и с Ивлином Во, чьи произведения Оруэлл, похоже, любил за то, что они прославляли ценности старого мира, построенного на бескорыстии и служении обществу. Так, в эссе о Во, оставшемся незавершенным после его смерти, он выделяет "неуместную вспышку" в "Мерзких телах" (1930). Здесь, отвернувшись от выходок яркой молодежи, романист проявляет симпатию к гостям, собравшимся на ежегодной вечеринке леди Анкоридж: "люди приличной и умеренной жизни, некультурные, незатронутые, незлобивые, непритязательные, неамбициозные, с независимыми суждениями". Вы чувствуете, что это люди Оруэлла, "люди, у которых все еще есть или когда-то было чувство долга и определенный кодекс поведения, в отличие от толпы газетных коллег, финансистов, политиков и плейбоев, с которыми имеет дело книга".
Несомненно, воспоминания о мире, в котором он вырос, позволили Оруэллу простить многое из того, что левая ортодоксия поспешила бы осудить. Его преданность касте, которая его создала, никогда нельзя игнорировать. Поскольку я сам был воспитан в этой традиции, я могу распознать ее под странной маскировкой, а также сочувствовать ей, потому что даже в самой глупой и сентиментальной форме она более мила, чем мелкая самодовольность левой интеллигенции", - заявил он в рецензии на книгу Малкольма Маггериджа "Тридцатые". С возрастом эдвардианская эпоха казалась ему золотым веком, в воспоминаниях о котором Блэйры все больше и больше увязали. Когда в 1940 году он отмечает, что в рассказе Розамонда Леманна "Рыжеволосая мисс Дейнтрейс" "прекрасно передана мирная, трущобная атмосфера конца эдвардианской эпохи" и одобряет описание "семьи обеспеченных людей среднего класса с их тупостью и филистерством, В то время как под благородством литературного критика внезапно возникает ощущение чего-то личного, что скрывается под его манерами, ощущение, что персонажи Леманна привлекают его в основном потому, что они напоминают ему его ушедшее "я".
В любое время притягательность Золотого века могла быть донесена до него литературой. Его публицистика военного времени полна одобрительных отзывов о Г. Г. Уэллсе, которого в июне 1940 года хвалили за "способность передать атмосферу золотых лет между 1890 и 1914 годами", а в мае 1941 года похвалили за то, что он "как почти любой другой писатель смог заставить сонные годы в конце прошлого века и начале нынешнего казаться хорошим временем для жизни". Даже территориальные амбиции викторианцев могли показаться более благородными, чем их пошлый современный эквивалент. Оруэлла может шокировать то, что он защищает империализм 1880-х и 1890-х годов, но если "сентиментальный и опасный", то, по его мнению, "не совсем презренный", дело в перегруженных работой колониальных чиновниках и пограничных стычках, а не в лорде Бивербруке и австралийском масле. Возможно, это романтическое отношение, но таким, во всяком случае, к концу жизни, было все отношение Оруэлла к пейзажам, по которым он бродил в детстве.