Хотя полезность этих техник слишком обещана, амбиции, стоящие за ними, очевидны. И в этом отношении изменение в генерации бесконечных целей происходит благодаря цифровой идентификации. Речь идет не о том, что вы говорите или кто вы, а скорее об идентификации по тому, что вы делаете, куда ходите и с кем общаетесь. Это поиск, как ни парадоксально, неизвестного человека. Цели ударов беспилотников не обязательно должны быть известны по имени, вместо этого их идентифицируют по так называемому паттерну жизненной активности, другими словами, по метаданным о перемещениях, сетях контактов и использовании мобильных телефонов. Атаки на этой основе известны как "сигнатурные удары". Таким образом, если идея подписи человека обычно определяется через акт подписания своего имени или имя человека, написанное его собственной рукой, то здесь она основана на подписи метаданных и их модели жизни.
Например, программа SKYNET Агентства национальной безопасности США по массовой слежке за пакистанской сетью мобильных телефонов, в рамках которой собирались метаданные (и только метаданные) 55 миллионов пользователей, использовала алгоритм машинного обучения для оценки вероятности того, что тот или иной человек является террористом. Таким образом, если метаданные о вашей жизни совпадают с данными известных террористов, вы становитесь мишенью. Общее между наступающим настоящим и накапливающимся прошлым "Радикальной войны" в том, что они оба недавно стали доступными для поиска, опираясь на архивы метаданных, которые, очевидно, недоступны тем, кто создал эти цифровые следы. В случае с WAMI возникает цифровая одновременность наблюдения в реальном времени и в последнее время. В этом процессе цифровая мощь упорядочивает память, основываясь на недавнем прошлом, которое хранится в архивных записях, созданных для поиска врага.
Эта тенденция была подкреплена, если не вытеснена, сбором биометрических данных во время войны в Афганистане. Цель этой программы заключалась в том, чтобы зафиксировать личность на основе биологических данных, эссенциализируя человека в соответствии с его местом в базе данных (Jacobsen 2021, p. 141). Собирая подробные биометрические данные "на 80 % 25-миллионного населения Афганистана", американская программа рассматривалась как важный способ определения местонахождения и классификации людей ( Jacobsen, 2021, p. 242). Это позволило бы американским войскам выявлять социальные сети, которые, в свою очередь, могли бы стать мишенью для сил безопасности. После вывода американских войск из Афганистана эта же база данных попала в руки талибов, которые могли использовать ее для составления собственных списков убитых/захваченных.
При таком подходе разница между знаковым и архивным врагом заключается именно в том, что последний может быть кем угодно. Если видимость и известность были критериями символического врага войны эпохи вещания, то именно пресловутые "неизвестные неизвестные" Дональда Рамсфельда, невидимость, стали главными характеристиками бесконечного врага в Радикальной войне. Таким образом, возник кризис репрезентации, когда демонизация знакового врага через МСМ больше не работает перед лицом растущего беспокойства о заговорщиках, стремящихся разрушить общество изнутри. Эти заговорщики должны быть побеждены, если мы хотим добиться победы в войне. В этом отношении процесс прозрачности огромного количества невидимых связей с помощью анализа и визуализации данных создает потенциальных удобных врагов, против которых можно действовать упреждающе и даже анонимно. Таким образом, радикальная война может вестись ни против кого и против всех.
Идея о том, что государство пытается выявить врага внутри себя, не только создала новых врагов, но и, как побочный продукт, дала подпитку троллям из QAnon и движения Boogaloo, которые обитают на Facebook, Reddit и 4chan. В случае с QAnon, несмотря на то, что Центр по борьбе с терроризмом Вест-Пойнта описал эту группу как "причудливое собрание ультраправых теорий заговора", президент Трамп оказался невольным сторонником ее членов. Это, в свою очередь, способствовало дальнейшему распространению теорий заговора, связанных с "глубинным государством", и утверждений о том, что Трамп борется с международным заговором столичной элиты.
Но именно демонизация безголовой гидры, которой является "Антифа", говорит нам о месте теории заговора в новой экологии войны XXI века. Ведь "Антифа" сыграла значительную роль в мобилизации бывшего президента Трампа и его сторонников для осуществления радикальной политической перестройки в Соединенных Штатах, которая способна изменить все стратегические взгляды Америки в сторону цивилизационной войны в "Четвертом повороте" Стива Бэннона. Когда в городах Америки вспыхнули протесты против убийства Джорджа Флойда, угроза использовать армию против демонстрантов привела к восстанию офицеров в защиту американской конституции и против президента. Использование Трампом "Антифа" в качестве окончательного внутреннего врага достигло своей высшей точки, но в процессе показало важность теории заговора не как "симптома отставки, как хотели бы критические модернисты", а как движущей силы "культурной трансформации на Западе" (Aupers 2012, p. 31). В этом отношении американцы наблюдают за тем, как GWOT рушится сама по себе, начиная с экстернализации угрозы после 11 сентября и заканчивая выходом Трампа из заморских пут и последующим созданием скрытого врага для поддержания террора.
Все это происходило в то время, когда с января по апрель 2020 года было сокращено 22,1 миллиона рабочих мест, а уровень безработицы поднялся до 14,8 процента в результате мер по блокировке COVID-19. Это неизбежно повысило уровень тревоги среди тех сообществ, которые оказались наиболее уязвимыми в результате финансового краха 2008 года. В этом контексте пандемия COVID-19 предоставила прекрасную возможность перенести бета-войну в сердце общества, чтобы еще больше запутать человека в сети и архиве бесконечных целей. Так, Наоми Кляйн утверждает, что
[i]Потребовалось некоторое время для того, чтобы все улеглось, но нечто, напоминающее последовательную доктрину пандемического шока, начинает вырисовываться. Назовем это "Экранным новым соглашением". Гораздо более высокотехнологичное, чем все, что мы видели во время предыдущих катастроф, будущее, которое спешно создается в то время, как трупы все еще накапливаются, рассматривает наши последние недели физической изоляции не как болезненную необходимость для спасения жизней, а как живую лабораторию для постоянного - и очень прибыльного - будущего без прикосновений.
Кляйн считает, что пандемия предоставляет правительству и большим технологиям оптимальную возможность для сотрудничества в "будущем, в котором каждый наш шаг, каждое наше слово, все наши отношения будут отслеживаться, прослеживаться и обрабатываться с помощью данных".
Кризис COVID-19 - идеальный шторм для "Радикальной войны". После многих лет уступки доступа к нашим личным данным в обмен на все более и более свободную цифровую жизнь и работу, население оказалось в наиболее уязвимом положении, став объектом массовых экспериментов в рамках партисипативной слежки. Враг, созданный на основе этого оружейного архива, не будет демонизированным лидером, заклейменным и упрощенным как добро и зло для анонимной аудитории MSM. Вместо этого врагом станет тот, кто и что появится из цифрового архива, как часть обыденного процесса идентификации и нацеливания на человека.
Как мы утверждали в Глава 1именно привычное использование смартфона - и обещание удобства и персонализации без трения - делает нас менее осознанными или менее готовыми к полноценному взаимодействию с угрозой, которую представляет собой информатизация всего обыденного, включая то, куда мы идем и кого встречаем. Именно смартфон предлагает целые группы населения в качестве потенциальных мишеней, делая его структурной особенностью полей сражений Радикальной войны, полей сражений, которые мы добровольно создаем своим собственным участием. И все же, несмотря на то, что смартфон появляется благодаря часто кажущемуся бездействующим, но мгновенно доступным цифровым архивам, именно постоянное видеонаблюдение в реальном времени и почти мгновенное запоминание изображений данных опосредует то, как работает память и история в XXI веке. Эти опосредованные интерпретации происходят не случайно, а возникают благодаря взглядам инженеров-электронщиков и разработчиков программного обеспечения, которые конструируют эти системы систем.
С одной стороны, исчезновение культового врага отчасти объясняется нестабильностью некоторых государств после окончания холодной войны и их погружением в сложные гражданские войны. В то же время символика зла, годами воплощавшаяся в удобных врагах с помощью в основном услужливых западных мейнстримных СМИ, также была разрушена появлением нетрадиционных медиа в новой экологии войны. Таким образом, падение этого врага также является симптомом того, что мы обозначили как кризис репрезентации. Но войны в таких странах, как Ирак и Ливия, последовавшие за смещением диктаторов и правительств, - это не только символ провала военных интервенций и западных концепций военно-гражданских отношений двадцатого века. Она также отражает фундаментальные изменения в репрезентации войны в цифровом архиве и ее обрамлении в общей памяти. Эта социотехническая совокупность не просто является следствием относительной слабости государственной власти в международном порядке, но, что более точно, свидетельствует об успехе западной "цивилизационной войны" (Brauman 2019) над информационными инфраструктурами тех, кто теперь от них зависит.