Все эти проблемы преследуют современные США по мере того, как крутой спуск становится все более крутым. Взятые вместе, они указывают на то, что культурное недомогание и политический вакуум, вызванный экономическим упадком. Деклинистские идеи заполняют этот вакуум, потому что без причины американского превосходства - роста и величия как самоцели - язык национальной солидарности и национальной цели испарился. Америка переживает свою собственную версию имперской заморозки, застряв в истории прошлого успеха и инерции настоящего. Экспансивный успех военно-индустриального комплекса 1950-х годов с его корпоративно-управленческими нормами теперь является застывшим технократическим наследием, блокирующим историческое воображение. Американцы по-прежнему оценивают себя по стандартам и ценностям Величайшего поколения и их потомков-бумеров. Они измеряют экономический и политический успех по аномальной точке вершины могущества и процветания США - периоду 1950-1970 годов. Эти акты послушного традиционализма придают "будущему-ориентированной" американской культуре мертвящую консервативную отсталость. Нормы и ожидания американского общества середины века оставили двум-трем поколениям молодых американцев безвкусную и запоздалую приверженность к воспроизведению образа жизни и мифов о величии, экономическая база которых была изменена за последние пятьдесят лет.
Подобно тому, как викторианские ценности правящего класса долгое время господствовали над культурой и политикой Великобритании, теперь благоговейное представление об американском величии охватывает все классы и регионы, запертое в янтаре версии эпохи Эйзенхауэра-Кеннеди о техническом триумфе над экономическими ограничениями. Этос правящего класса Великобритании и этос управленцев США не идентичны. Но они оба являются дистиллятами элитарного контроля, каждый из которых отмечен печатью по соответствующему шаблону сверхдержавы. Викторианский импе-риализм, как отмечает Перри Андерсон, "создал мощную "национальную" структуру, которая в нормальные периоды неощутимо смягчала социальные противоречия, а в моменты кризиса вообще выходила за их пределы" (26). Классовый компромисс, кардинальный пункт тезисов Нэрна-Андерсона, в массовом обществе США принимает иную форму, чем в викторианскую эпоху. Но полдень американской гегемонии и культура согласия времен холодной войны приварили американскую элиту к высокооплачиваемому труду и среднему классу. Кроме того, как убедительно показал К. Райт Миллс в своем исследовании "властных элит" США, в середине века у бизнес-класса и профессионалов было общее дело. Они образовали блок, который Барбара и Джон Эренрайх окрестили "профессионально-налогово-управленческим классом". Как верно отмечает Бернард Портер, американские корпоративные технократы были совершенно не похожи на британских аристократов по нравам и стилю (126). Но они занимали схожие позиции в исторической структуре, возникшей в аналогичный момент того, что Арриги называет циклом накопления под руководством США2.
Система классового компромисса США, сформировавшаяся во время холодной войны, продемонстрировала удивительную устойчивость в течение последних сорока лет относительного упадка. Но ее узы изнашиваются по мере того, как США вступают в терминальный кризис. Упадок расколол демократический блок "государство/эксперты/меньшинства" и блок "корпорации/управленцы/белый рабочий класс" республиканцев. Одна сторона защищает регулирующее государство, а другая выступает за более свободный рынок. Недавняя американская история этого внутриклассового раскола освещалась специалистами книги (Мизручи). Рабочий класс также все больше и больше отвязывается от идеи общего американского успеха. Когда интересы элиты и неэлиты разделяются, а пирог уменьшается, возможность коренного изменения классовых отношений становится более реальной. Но при этом происходит и закрепление существующих иерархий. Картина получается сложная. Британская элита получила и сохранила контроль над многими институтами во время долгого спада после 1900 года. Как отмечает Ричард Лахманн, этот контроль давал британскому классу собственников краткосрочные преимущества, блокируя при этом демократизацию, которая способствовала бы росту благосостояния. Бреннер приводит те же аргументы в отношении США с 1970-х годов. Финансиализация защитила богатство имущественных элит, которые добивались дерегулирования американских рынков. Но она заблокировала реинвестиции, которые могли бы обеспечить устойчивый рост и увеличить доходы населения.
Когда в эпоху упадка классовые интересы раскалываются, консервативные представления о былом и будущем величии вновь склеивают их. Культурные войны тянут неэлиту вправо - знакомый трюизм американской электоральной политики. Однако редко когда в политических комментариях мейнстрима этот трюизм упирается в базовую проблему ностальгии по сверхдержавам. Если посмотреть на траекторию развития Великобритании и США за последние 150 лет, то становится ясно, что ухудшение консенсуса или потеря центра в американской политике привело к кризису идентичности для граждан всех мастей. Политические настроения, которые когда-то были связаны с явной судьбой Америки - от западного фронтира до высадки на Луну, - никуда не делись. Теперь можно идти только назад. Неудивительно, что мифические привязанности преобладают над рациональными классовыми интересами.
Здесь особенно ярко проявляется предсказательная ценность аналитической линии Тома Нэрна в книге "Распад Британии". Спустя пятьдесят лет после упадка США, когда кризис терминала медленно оседает, распад Америки кажется скорее политическим реализмом, чем антиутопической фантастикой. Американская гражданская идентичность в значительной степени витаминизирована глобальной властью, как когда-то английский национализм. Возможно, США на несколько этапов отстают от реальных деволюционных или сепаратистских движений. Но линии разлома уже налицо. Жесткое разделение идеологии красных/синих и политики сельских/городских районов в Америке, наряду с дрейфом рабочего класса вправо и отходом белого консерватизма к его этническому ядру, указывает на расколотую нацию.
Сравнительный анализ показывает, что утрата гегемонии как гальванизирующей миссии означала - для Великобритании, а затем для США - медленное выхолащивание национализма как такового. А пустой национализм деградирует в правый популизм. ДЖ. Вэнс в своей книге "Элегия деревенщины" (Hillbilly Elegy, 2016) предполагает, что сельский рабочий класс в США достиг аналогичного перепутья. Безработные и малообразованные белые избиратели - как во времена Тэтчер - присоединились к восставшему правому крылу по культурным причинам, связанным с утратой статуса. Перед лицом национального упадка - или, лучше сказать, перед лицом деклинистского мышления - недовольство рабочего класса переходит в популизм. Новые левые разработали эмоциональный и культурный словарь для этой упрямой политической модели.
Движениям необходимо отказаться от рациональных апелляций к экономическим интересам. Факты и политика не двигают иголку. А вот национальный миф - да. И пока американский национальный миф коренится в деклинистском мышлении, игла будет указывать назад.
Всплеск популистской энергии в эпоху упадка Великобритании очень похож на Трампизм сейчас. Трампизм одновременно антигосударственный и антибудущий, антиэлитный и антиглобалистский. Он черпает энергию из нативизма и расизма, вспыхивает и разгорается во многих эмоциональных формах - недовольство, отчаяние, тревога, ярость, ностальгия - все это может найти трещины в американской политической системе. Британская культура упадка вводит дрейф американской политики вправо в более полный исторический контекст, особенно в свете понимания "новыми левыми" того, что реальные экономические и социальные потери связаны с воображаемыми политическими причинами. Мышление MAGA и дерегулированная экономика работают в тандеме: реальное неравенство разжигает фантазии о потерях и предательстве. Основной анализ феномена MAGA часто сосредоточен на "брошенных" белых сельских мужчинах. Но чувство утраченного величия - это национальная проблема, которая отражается на гендерных, региональных, расовых и классовых различиях. Она касается каждого, кто чувствует себя приниженным перед лицом стремительных торических перемен.
Нэрн и Холл определили структуру чувств, связанных с загнивающим империализмом, - политические настроения, уходящие корнями в дискурс утраченного национального превосходства.3 Со временем, при реальных экономических переменах, они сжимаются до нативизма. Оно несет в себе параноидальное мышление культуры гегемона в культуру упадка, где она и разлагается. В знаменитом анализе "параноидального стиля" Ричарда Хофстедтера этот феномен назван делом консервативной политики США, но я думаю, что речь идет о более глубоком культурном субстрате - консерватизме, который, так сказать, поражает американских либералов. Я бы назвал это фобической гегемонией. Фобическая гегемония означает страх и тревогу, порожденные ожиданием потери глобальной власти и привилегий. Тревога всегда преследовала американскую власть: для тех, кто находится на самом верху, перемены могут означать только потерю. Фо-бическая гегемония была темной изнанкой и викторианской уравновешенности, и уверенности времен холодной войны. Параноидальный стиль - это не просто черта американского консерватизма середины века. Это неотъемлемая черта политической культуры сверхдержав.