— Привет, Эдди, — говорит он, один уголок его рта слегка приподнимается в его фирменной дерзкой ухмылке, от которой у меня раньше мурашки бежали по коже. — Я вернулся. Ты скучала по мне?

Я встаю так быстро, что у меня слабеют колени и кружится голова. У меня не бывают слабые колени. Я была в центре внимания столько, сколько себя помню. Чёрт возьми, я выступала в Мэдисон-сквер-Гарден. Я не нервничаю перед людьми. Я чертовски уверена, что не стану слабонервной из-за какого-то парня. Особенно из-за какого-нибудь парня, который мне даже не нравится. Хендрикс был для меня полным придурком, когда мы были подростками, и он может выглядеть по-другому, сексуальнее, конечно, но это не значит, что он изменился.

— Я не буду этого делать, — говорю я, придавая своему голосу твёрдость, которой я определённо не чувствую. Я прочищаю горло. — К чёрту всё это. Я ухожу отсюда.

Костюм из агентства встаёт и застёгивает пиджак. Он не смотрит на меня, просто поворачивается и обращается к моей матери, прежде чем уйти.

— Это была уступка с нашей стороны, — произносит он. — Приведите её в порядок.

— Эддисон, — шипит моя мать, — не разрушай это.

— Конечно. Я же не хочу ставить тебя в неловкое положение или, не дай бог, останавливать поток денег, идущий в твою сторону, — мои руки дрожат, и я кладу их на поверхность стола. Почему у меня так кружится голова? Я демонстративно игнорирую взгляд, который Хендрикс бросает на меня с другой стороны стола. Он смотрит на меня, и я чувствую себя обнажённой под его пристальным взглядом.

У Хендрикса всегда был способ заставить меня чувствовать себя именно так.

Между нами никогда ничего не было, но, видит Бог, я думала об этом ещё тогда, когда мы были подростками, до того, как он ушёл в морскую пехоту.

— Эддисон Стоун, — ревёт мой отчим. — Мы стараемся заботиться о твоих наилучших интересах.

— Чушь собачья, — слышу я свой голос, слова эхом разносятся в тишине комнаты. Они звучат сильнее, чем я сама, как будто исходят от кого-то другого, от кого-то более уверенного в себе, чем я. Я обхожу стол с другой стороны и направляюсь к двери, всё это время отказываясь встречаться взглядом с Хендриксом. Я лучше отправлюсь на тридцать дней в какую-нибудь фальшивую реабилитационную клинику, чем позволю Хендриксу повсюду сопровождать меня. — Вы заботитесь о своих собственных интересах.

— Чёрт возьми, Эддисон, — моя мать встаёт, освобождаясь от хватки моего отчима, когда он пытается усадить её, и бросается ко мне, её лицо искажено гневом. — Я вложила в тебя слишком много труда, чтобы ты могла отмахнуться от этого, как от пустяка, просто чтобы ты могла веселиться всю ночь и вести себя как маленькая шлюшка, ты понимаешь?

— Шлюшка? Правда, мама? — я слышу, как говорю. Но я чувствую головокружение, и мой голос звучит слабо. Комната начинает раскачиваться, и я пошатываюсь, сожалея о своём выборе высоких каблуков. Моя мать хватает меня за руку, её ногти впиваются мне в кожу, и я хочу ударить её, но внезапно чувствую себя парализованной, словно увязла в зыбучих песках. Думаю, мне не следовало пропускать завтрак.

Ужинала ли я вчера вечером?

Затем Хендрикс встаёт передо мной, расположившись между моей матерью и мной, его руки на моих предплечьях. Когда он говорит, его голос звучит приглушённо, как будто он разговаривает со мной из-под воды.

«Я никогда не замечала, какого странного оттенка голубизна у его глаз», мне кажется, он чувствует себя странно отстранённым от всего. Они цвета неба перед грозой. Так назвала бы это моя бабушка. «Надвигается грозовое небо, Эдди» – говорила она, беря меня за руку. На юге небо становится серо-голубым, почти чёрным, прямо перед тем, как небеса разверзнутся и обрушат поток дождя.

Интересно, что Хендрикс скрывает за этими глазами?

Это последняя мысль, которая приходит мне в голову перед тем, как всё погружается во тьму.