15

САША

Самый большой недостаток того, что Обеленский отложил публикацию пули с моим именем на другой раз, заключается в том, что это оставило мне слишком много времени на размышления в моей тюремной камере. Изо дня в день происходит очень мало событий. Я теряю представление о времени и о том, как долго я здесь нахожусь, без часов, календарей или телефонов. Я не хочу спрашивать охранников, потому что по большей части они игнорировали меня, а я не хочу привлекать их внимание. Я изо всех сил стараюсь забиться в угол, когда приносят еду или меняют тонкое постельное белье на раскладушке, и молчу. Пока это работает в мою пользу.

Я не хочу, чтобы кто-нибудь помнил, что я здесь. Во мне живет слабая надежда, что, если пройдет достаточно времени, кто-нибудь придет за мной, но всякий раз, когда она разгорается слишком сильно, я вспоминаю, что сейчас подвергаю опасности Виктора и его семью, а Макса больше нет. Единственный человек, на которого я могла бы рассчитывать, который придет за мной, несмотря ни на что, больше не может.

Часть меня хочет доверять Наталье, цепляться за идею, что у меня могла бы быть сестра, член семьи, который заботится обо мне. Я хочу верить в нее, но моя интуиция предупреждает меня не делать этого, что если я назову ей имена, которые она просит, Обеленский пойдет за ними. — Ему нужны доказательства того, что Виктор пытался защитить меня, — говорю я себе, каждый раз испытывая желание рассказать ей все, когда она вернется в следующий раз. Если я не могу помочь себе, я могу, по крайней мере, защитить их.

Она возвращается во второй раз, и я отказываюсь с ней разговаривать, отворачиваюсь и изо всех сил стараюсь не слушать ее, когда она умоляет меня выслушать, поговорить, позволить ей помочь мне. Боль в моей груди растет с каждым мгновением, страх, что я совершаю ужасную ошибку, не доверяя ей, скручиваясь с уверенностью, что я только повторю ошибку, которую совершила с Артом, делая это снова и снова, пока не почувствую себя сумасшедшей, неспособной понять, как правильно поступить.

В конце концов, я не могу быть уверена, что разговор с ней спас бы мою жизнь, и я не могу быть уверена, что это не обрекало бы на гибель тех, кто мне дорог. Я хочу, чтобы Катерина и дети были в безопасности больше, чем я хочу, чтобы моя собственная жизнь продолжалась, особенно без Макса. Поэтому я игнорирую ее, пока она, наконец, не замолкает, а затем снова ускользает в тень. Я предполагаю, что она не вернется. Если она это сделает, говорю я себе, это будет доказательством того, что я не должна ей доверять. Никто не стал бы возвращаться только ради сводной сестры, которая не хочет с ней разговаривать. Если она вернется, то только потому, что ее заставляет Обеленский.

Возможно, это единственная причина, по которой я все еще жива.

После этого мои сны стали еще хуже. Я больше не вижу снов о Максе, по крайней мере, не так, как мне хотелось бы. Я не мечтаю о его руках и рте на мне, об удовольствии, которое мы разделили вместе, о том, как он умолял меня кончить, когда скользил в меня, твердый и нуждающийся во мне. Мне снится, как он лежит на полу бального зала, как его кровь покрывает мои руки, платье и грудь. Мне снятся руки, оттаскивающие меня от него, как он тянется ко мне, умоляя меня помочь ему.

Мне снится мой отец, стоящий надо мной с пистолетом, насмехающийся надо мной, а рядом с ним Наталья, говорящая мне, что я могу получить свободу, что я могу жить, если откажусь от Катерины и детей. Мне снится, как они сидят в одной комнате, трясутся с приставленными к их головам пистолетами, а Обеленский кричит мне, чтобы я выбирала.

Я всегда выбираю умереть вместо этого, и я всегда просыпаюсь с колотящимся сердцем и в поту за мгновение до того, как он нажимает на спусковой крючок.

Единственный способ получить хоть какое-то представление о днях, это по приносимой мне еде, и я совершенно уверена, что пробыла здесь чуть меньше недели, и сейчас я начала чувствовать тошноту и лихорадку. Я сворачиваюсь калачиком на койке, укутывая тонкое одеяло вокруг своего дрожащего тела, и задаюсь вопросом, не собираюсь ли я в конечном итоге умереть именно так. Наталья не вернулась, и я тоже задаюсь вопросом, означает ли это, что я должна была доверять ей, и я сейчас была бы уже на пути отсюда, если бы назвала ей имена, о которых она просила.

Когда она возвращается, я почти думаю, что это галлюцинация, вызванная лихорадкой. На ней шелковое платье-сорочка и пара туфель на высоких каблуках, она сияет, как какой-то ангел в этом темном и унылом месте. На этот раз, вместо того чтобы торчать за решеткой, она поворачивает ключ в замке и проскальзывает внутрь, ухмыляясь моему шокированному виду, когда закрывает за собой дверь.

— Ты была бы поражена, что дадут тебе мужчины, если ты просто немного пофлиртуешь с ними. — Она одаривает меня ослепительной улыбкой. — У меня есть ключ, чтобы войти сюда и посидеть с тобой, и это. — Она раскрывает ладонь, и я вижу там белую таблетку. — Тебе нужны антибиотики. Я принесла тебе немного.

Она выуживает из сумочки пузырек с таблетками.

— Вот остальное. Я не собираюсь делать все это, пытаясь спасти тебя от нашего отца только для того, чтобы ты умерла от гриппа. — Наталья протягивает руку, засовывая бутылочку мне под подушку. — Не показывай им этого.

Я смотрю на нее снизу вверх, мой мозг слишком затуманен и замедлен, чтобы спорить. Медленно я принимаю сидячее положение и тянусь за таблеткой. Я не совсем уверена, что верю в то, что это антибиотик, но что самое худшее, что может случиться? Спрашиваю я себя, беря ее и маленькую чашку с водой, которую протягивает мне Наталья. В худшем случае это убьет меня, и я бы предпочла быть отравленной, чем застреленной, если бы у меня была такая возможность. Это не лучший способ умереть на холодной койке в русской камере, но это лучше, чем стоять на коленях в ужасе, ожидая выстрела. Может быть, это милосердие моего отца, мрачно думаю я, проглатывая ее Наталья, должно быть, видит выражение моего лица, потому что смотрит на меня немного печально.

— Я не пытаюсь причинить тебе боль, — мягко говорит она. — Вот…посмотри. Я принесла тебе кое-что еще.

Она лезет в свою сумочку, некоторое время роется в ней, прежде чем что-то вытащить. Он болтается на цепочке, и мне требуется мгновение, чтобы понять, на что я смотрю. Это овальный медальон с закорючкой спереди, цвета старинного золота, висящий на цепочке такого же цвета. Наталья протягивает его мне, и я осторожно беру его, глядя на нее в замешательстве.

— Что это? — Тупо спрашиваю я ее, и она улыбается.

— Открой его.

Мне требуется мгновение, чтобы открыть его, мои пальцы кажутся негнущимися и бесполезными, но в конце концов мне это удается. Внутри фотография ребенка, круглолицего и беззубо улыбающегося, с небольшой копной светлых волос. Я понятия не имею, кто это, но все равно что-то сжимается у меня в груди, мучительная боль, которая на мгновение лишает меня возможности дышать.

— Что это? — Хрипло спрашиваю я, чувствуя, как слова застревают у меня в горле, и Наталья протягивает руку, чтобы коснуться моей руки.

— Когда мой… наш…отец приказал убить твою мать, он хотел, чтобы убийца, который это сделал, принес ему что-нибудь в качестве доказательства. Он спрятал это, и я нашла вчера, чтобы отдать тебе. Я сомневаюсь, что он будет скучать по этому. Это ее медальон, видишь, там ее инициал вместо имени, а эта фотография…

— Это я, — шепчу я с внезапным осознанием, новая боль сжимает мое сердце. — О боже, она… все эти годы…

— Я не верю, что она хотела отказаться от тебя, — мягко говорит Наталья. — Ей пришлось это сделать, иначе вы оба давно бы умерли. Ее муж был достаточно важен, чтобы до тех пор, пока беременность, сделавшая его рогоносцем, скрывалась и хранилась в секрете, наш отец не мог убить и ее. Отделив себя от тебя, она пыталась спасти тебя. Но она всегда любила тебя и держала близко к сердцу.

— Что… — я с трудом сглатываю, пытаясь сдержать слезы. — Как ее звали?

— Нина. Нина Павлова по замужеству, Федорова по рождению. — Она грустно улыбается мне. — Она пыталась защитить тебя, Саша. И теперь я пытаюсь сделать то же самое.

— Но…почему? — Я смаргиваю слезы, застилающие мне зрение, пытаясь ясно взглянуть на свою сводную сестру, чтобы принять решение, которое могло бы изменить все к лучшему или к худшему. — Откуда ты знаешь о ней…

— Она была частью московского общества, такой же, как мои родители и я. Я долгое время не знала о тебе, но я всегда видела на ней это ожерелье, даже когда оно не очень подходило к ее одежде для мероприятия. Когда я увидела это в вещах моего отца после известия о ее смерти, услышав о тебе из подслушанного разговора много лет назад, я поняла, что там что-то есть. И когда я узнала, что здесь находится Саша Федорова…

Наталья слегка пожимает плечами.

— Я всегда очень хорошо разбиралась в деталях. Я люблю тайны. Возможно, в другой жизни я могла бы быть детективом. — Она одаривает меня игривой улыбкой. — Это была тайна, разгадать которую было гораздо легче, чем, я думаю, хотел бы знать наш отец. И я была совершенно уверена, как только узнала, что ты здесь, и собрала все это воедино, что не позволю ему убить тебя.

— Я все еще не понимаю, почему он этого хочет, — тихо шепчу я, моя рука сжимает медальон. — Я никто… Я не могу причинить ему боль…

— В каком — то смысле ты можешь, ты являешься доказательством его романа с Ниной Павловой, и именно поэтому он хотел, чтобы ты исчезла еще до твоего рождения. Тогда он не был настолько силен, чтобы ее муж не смог его устранить, по крайней мере, не позволил бы подняться по служебной лестнице. Теперь он несет ответственность за убийства двух влиятельных представителей московского общества, пытаясь скрыть эту неосторожность. Он мог бы убивать и пытать еще больше, чтобы никто не использовал это против него, или он мог бы просто убить тебя. По его мнению, эффективнее делать последнее, а наш отец всегда был сторонником эффективности.