Глава 6

В последующие недели Маати тысячи раз снова переживал разговор с Семаем. Он вставал утром после ночлега на земле или на кровати постоялого двора, в которую упал прошлым вечером, и бормотал ответы на аргументы Семая. Он гнал усталого мула по заросшим тропинкам, пробиваясь через горячий влажный воздух, и, жестикулируя, говорил вслух. Он ел ужин под последними лучами летнего заката и ему казалось, что Семай сидит напротив, ошеломленный, пристыженный и, наконец, убежденный силой доводов Маати. И когда воображение Маати возвращало ему реальный мир, стыд от неудачи опять сочился в него.

Каждое предместье, который он проезжал, каждая грязная улица, на которой не звенели детские голоса, были упреком. А каждая встреченная женщина — обвинением. Он потерпел неудачу. Он приехал к единственному человеку в мире, который мог бы облегчить его бремя, и этот человек отказался. Лучшая часть лета была потеряна. Он мог бы провести это время с девушками, готовя грамматику и записывая в книгу. Эти дни уже не вернуть. Если бы он остался, мог бы произойти прорыв, в мире появился бы андат, и все бы планы Оты рухнули.

А что если, отправившись за Семаем, Маати потерял эту возможность? С каждым прошедшим днем это казалось все более и более вероятным. Когда деревья и олени речных долин уступили место высоким сухим равнинам между Патаем и разрушенным Нантани, Маати полностью уверился, что его ошибка обернулась катастрофой. Непоправимой. Еще одно обвинение против Оты Мати. Оты, императора, которому никакие правила не писаны.

Маати нашел большую дорогу, а потом поворот с нее, который вел к школе. Осталось полдня пути. До его студенток. До Эи. Он заночевал на перекрестке.

Он уже слишком стар, чтобы жить на спине мула. Лежа в тонких складках спального мешка, он чувствовал себя так, словно его избили. Его спина болела уже много дней. Боли стали настолько сильными, что он не мог крепко спать. А истощение, казалось, сделало мышцы еще слабее. На высокогорных равнинах по ночам становилось холоднее, почти по-настоящему холодно, воздух пах пылью. Он слышал как носятся ящерицы и мыши, как низко ухают совы. На него лился свет звезд, каждая точка света расплывалась в его старых глазах, пока все небо не стало одним светящимся облаком.

Было время, когда он лежал под звездами и различал созвездия. Было время, когда его тело могло отдохнуть на булыжниках, если возникала необходимость. Было время, когда Семай, поэт Мати и хозяин Размягченного Камня, смотрел на него снизу вверх.

Будет трудно рассказать Эе о поражении. Остальным тоже, но Эя знала Семая. Она видела, как они работали вместе. Другие могут быть просто разочарованы, но только Эя поймет, что он потерял.

Страх сделал его медленным. Здесь, в своем последнем лагере, он съел завтрак и полностью посмотрел медленный рассвет. Он медленно навьючил мула и пошел на запад, тень бежала впереди него и медленно уменьшалась. Очертания холмов стали знакомыми, а остановки, которые он делал, более длинными. Вон там было высохшее русло реки, где он и другие «черные одежды» сидели по вечерам и рассказывали друг другу истории о своих наполовину забытых семьях. Вон там несколько пней отмечали место, где находилась рощица деревьев, на которые они забирались; гальты срубили все деревья и сожгли в кострах. Пещера под скалой; они заставляли более молодых мальчиков забираться в темноту и охотиться на змей. Воздух пах воспоминаниями, а еще пылью и дикими цветами. Тогда его жизнь была проще, или, если не проще, то, по меньшей мере, сдерживала обещания.

Он сумел отложить свое появление в школе до того момента, когда солнце спустилось довольно низко. Большие каменные здания выглядели меньше, чем он помнил, но огромная бронзовая дверь, в которую имел право входить только дай-кво, осталась такой же огромной. Высокие узкие окна, черные отметки вверху, сделанные давно умершим пожаром. Стена одной из спален упала, камни рассыпались по земле. Сады исчезли; только маленькие холмики остались на тех местах, где камни отмечали их границы. Время и насилие изменили место, но его все равно можно было узнать. Еще десять лет дождей, смывавших штукатурку со стен, еще один пожар, и крыши рухнут. Природа возьмет свое.

Маати привязал мула к низкому, наполовину сгнившему столбу и вошел внутрь. Большой зал, в котором он и другие мальчики стояли рядами каждое утро, а потом расходились по работам и классам. Широкие коридоры за ним, освещенные только багровыми лучами вечернего солнца. Где же тела тех мальчиков, которые были здесь в тот день, когда появились армии гальтов? Где зарыты их кости? И где студентки Маати? Неужели что-то пошло наперекосяк?

Когда он добрался до внутреннего дворика, все его опасения улетучились. Каменные дорожки были чисто подметены, трава и бурьян, выросшие между плитами, выдернуты. В третьем окне, которое когда-то принадлежало комнате учителей, горел фонарь, освещая наступивший вечер.

Дверь, которая вела в центральный вестибюль, висела на новых кожаных петлях. Стены и полы, свежевымытые, сверкали в свете сотни свечей. Запах карри и женские голоса летели через воздух так, словно одно было частью другого. Маати обнаружил, что на мгновение потерял ориентировку, словно шел по знакомой улице и вышел в незнакомый город. Он медленно пошел вперед, увлекаемый голосами, словно музыкой. Сухой голос Ашти Бег, смех Большой Кае. Подойдя поближе, он услышал, что промежутки между громкими голосами заполнены более тихой речью Ванджит и Ирит. Но первые слова, которые он разобрал, принадлежали Эе.

— Да, — сказала она, — но как ты втиснешь это в грамматическую структуру, которая уже не включает ее? Или я переливаю из пустого в порожнее?

— Может быть, — ответила Маленькая Кае. — Маати-кво сказал, что пленение андата требует все сорта включений. Я не вижу, почему это должно быть другим.

Последовало молчание, а за ним звук, который мог быть призраком вздоха.

— Добавь в список, — сказала Эя. Маати повернулся к хорошо освещенному дверному проему и вошел в комнату.

— Что за список? — спросил он.

Мгновение молчания, а потом взрыв голосов. Они вскочили с круга стульев, и Маати обнаружил, что его обнимает полудюжина женщин. Страх, гнев и отчаяние, сопровождавшие его всю дорогу, уменьшились, если вообще не исчезли. Он дал Ванджит привести его к пустому стулу, остальные собрались вокруг него, они улыбались с искренней радостью. Словно он вернулся домой. Когда Эя вернулась к его вопросу, он уже забыл о нем. Ему потребовалось мгновение, чтобы понять, что она говорит.

— Список вопросов для вас, — сказала она. — После того, как мы привели место в порядок, более или менее, мы начали… ну, мы начали учиться без вас.

— Это не то же самое, — сказала Маленькая Кае, приняв позу извинения. — Мы не хотели забыть то, что уже выучили. Мы разговаривали только об этом.

— После нескольких вечеров стало ясно, что нам надо какой-то способ сохранить те части, которые требуют прояснения. И получился довольно длинный список. Некоторые вопросы…

Маати принял позу, которая отвергала все ее опасения, хотя ему мешала тарелка риса с карри, каким-то образом оказавшаяся в руке.

— Отличная мысль, — сказал он. — Я бы сам порекомендовал ее, если бы мог ясно мыслить. Принесите мне список сегодня вечером, и, возможно, завтра мы сможем начать разбираться с ним. Вы, надеюсь, готовы работать всерьез?

Одобрительный рев заглушил его смех. Не присоединилась только Эя. Она улыбнулась мягко, почти печально, и не приняла никакой позы, объясняющей улыбку. Вместо этого она протянула ему кружку с водой.

— Семай-кво здесь? — спросила Большая Кае.

Маати набрал в рот немного риса, медленно пережевал его, давая приправе зажечь язык, и только потом ответил.

— Я не нашел его, — сказал Маати. — Письмо было, но очень старое. Я искал, пока была возможность, что я его найду, но не нашел ничего. Я оставил сообщение, где мог, и оно может достигнуть его. Так что он может присоединиться к нам в любую минуту. Моя работа — подготовить вас на тот случай, если он придет.

Все гуманнее, чем правда. Если поражение Маати оставляло их одних, без надежды на помощь, то так у них будет надежда, что помощь когда-нибудь придет. Не слишком большая ложь — дать им образ будущего, в котором может произойти что-то хорошее. И ему легче соврать, чем признаться, что ему отказали. Только Эя поняла; он услышал это в ее молчании. Неважно, она последует за ним.

Мула поставили в стойло, вещи перенесли в предназначенную для Маати комнату и набрали горячую воду в широкую медную ванну, установленную перед решеткой камина. Это напомнило ему о тех днях, когда он жил при дворе, и о слугах, готовых в любое мгновение удовлетворить все его желания. Так странно вспоминать, что когда-то он вел такую жизнь. Все это, казалось, происходило совсем недавно и очень давно. И, в любом случае, рабы и слуги, которые вели жизнь в дворцах Мати, не были теми женщинами, которых он знал и о которых заботился. Скользнув в теплую воду, Маати почувствовал, что его суставы, изнасилованные путешествием, сразу стали меньше болеть; дав глазам отдых, он спросил себя, что было бы, если бы он получал так много женского внимания, когда был моложе. Было время, когда простые удовольствия от еды и теплой ванны могли бы предвещать нечто более сексуальное. Впрочем, это могло бы быть даже сейчас, если бы не глубокая, до костей, усталость, овладевшая им.

Но нет, это неправда. Он еще не умер для удовольствий, но прошли годы с того времени, как он испытывал настоятельную необходимость, которую помнил по юности. Он спросил себя, разве не поэтому женщинам было запрещено входить в школу и селение дай-кво. Быть может поэт не способен сосредоточиться на пленении, если не в силах выбросить из головы женщину, которую так страстно хочет его тело? Или, возможно, такое состояние его ума может воздействовать на результат пленения? Поскольку бо́льшая часть андата является отражением поэта, пленившего его, можно легко себе представить, что у более юных поэтов андат воплотится в виде распутниц и шлюх. Помимо глубоко-непристойной природы такого пленения, удержать такого андата будет тем тяжелее, чем больше лет пройдет — с возрастом мужской огонь горит менее ярко. Интересно, есть ли аналогия с женщинами.