Глава 11

Киян-кя…

Я смотрю на то, как долго я тащил на себе мир, — или думал, что тащил, — и спрашиваю себя, сколько раз мы должны учить те же самые уроки. Пока не выучим их, я имею в виду. И дело не в том, что я перестал беспокоиться. Боги знают, что по ночам я заползаю в кровать, почти готовый позвать Синдзя, Даната и Ашуа и потребовать от них отчета. Даже если бы мне удалось затащить их в мои комнаты, и они рассказали бы все что, видели и сделали, как бы это изменило хоть что-нибудь? Нужно ли мне меньше спать? Способен ли я перестроить мир своей волей, как поэт? Я только человек, какие бы смешные одежды они на меня не надели. Я не больше приспособлен руководить военным флотом, выкорчевывать заговоры или завоевывать любовь юной девушки, чем любой другой.

Почему мне так трудно поверить, что кто-нибудь другой, кроме меня, может быть достаточно компетентен? Или я боюсь, что одна ослабнувшая часть разрушит все?

Нет, любовь моя. Идаан права. Я наказываю себя все время за то, что не спас людей, которых любил больше всего. Некоторыми ночами мне кажется, что я никогда не перестану оплакивать тебя.

Перо Оты затрепетало в холодном ночном воздухе, медное острие повисло прямо над бумагой. Ночной бриз пах морем и городом, и был сочным и терпким, как перезрелый виноград, чью кожицу только что разорвали. В Мати они бы уже переместились в туннели под городом. В Утани, центральный дворец которого стоял закутанный в материю, дожидаясь его возвращения, листья стали бы красными, желтыми и золотыми. В Патае, где Эя работала со своими самыми последними ручными целителями и целенаправленно игнорировала все, что связано с политикой и властью, по утрам могли бы быть быть морозы.

Здесь, в Сарайкете, при изменении времени года менялся только запах, и еще солнце, которое так жгло их летом, уставало раньше. Он написал еще несколько фраз, перо скрипело по бумаге, как птичьи ножки; потом он подул на чернила, чтобы они высохли, сложил письмо и положил его ко всем остальным, написанным для нее.

Глаза болели. Спина болела. Суставы рук застыли, позвоночник казался вырезанным из дерева. Много дней он размышлял над записями и протоколами, письмами и бухгалтерскими отчетами, в поисках ниточки, которая могла бы открыть неведомого покровителя Маати. Он искал схемы — схемы людей, которые регулярно путешествовали в последние годы и могли двигаться вместе с поэтом, схемы тех, кто находился в оппозиции к запланированному альянсу с Гальтом, и проверял запасы, исчезнувшие непонятно куда. Исходя из того, что Маати гордился своим ухом во дворцах. Но только боги знали все схемы, которые можно было найти. Дворы Хайема были наполнены мелочными интригами. И вытянуть из них одну конкретную схему — все равно, что вытянуть одну конкретную нитку из гобелена.

И, что еще хуже, слуг и членов высших семей — за не самое лучшее использование которых упрекала его Идаан — нельзя было привлечь к работе. Даже если Маати просто похвастался и у него не было высокопоставленного шпиона, Ота все равно не мог допустить даже обычные сплетни. Необходимо найти Маати и разрешить ситуацию прежде, чем он сумеет пленить нового андата; если хоть кто-нибудь — гальт, западник или любой другой — услышит об этом, может последовать жуткая реакция.

А это означало, что все записи и доклады приносили в личные покои Оты. Ящик за ящиком, пока груда не достигла потолка. И единственные глаза, которым он мог доверить задачу, были его собственными и, благодаря извращенному юмору богов, Идаан.

Она растянулась на длинном, покрытом шелком диване, накладные за полмесяца из кабинета господина порта валялись вокруг. Ее закрытые глаза двигались под веками, но она дышала ровно, как прибой. Ота нашел тонкое шерстяное одеяло и накрыл ее.

Он, первоначально, не собирался принимать сосланную сестру и подключать ее к охоте на Маати, но физически не мог выполнить всю работу в одиночку. Из всех остальных только Синдзя знал о проблеме, но тот, вместе с Баласаром, был слишком занят созданием флота для маловероятного спасения Чабури-Тана. Идаан знала о работе поэта, как и любая живая женщина; она была врагом одного и любовницей другого. Она очень много знала о придворных интригах и умении жить неприметной жизнью. Не было никого, кто лучше подходил бы для этого исследования.

Он не доверял ей, но решил вести себя так, словно доверял. По меньшей мере сейчас. Будущее непредсказуемо, как всегда, и он потерял надежду, что может предвидеть его изменения.

По долгому опыту он знал, не заснет, если сейчас пойдет спать. Голову словно окутал глубокий туман, но тело накажет его за то, что он сидел слишком долго. И за то, что он работал слишком усердно. Границы разрешенного ему заметно сузились со времени молодости. Прогулка расслабит суставы, и он будет в состоянии отдохнуть.

Стражники у двери его апартаментов приняли позу подчинения, когда он вышел. Он только кивнул и пошел на юг. На нем было простое хлопковое платье. Качественная одежда, но простого покроя и выкрашенная в неяркий красно-серый цвет. Любой, не знающий его в лицо, примет его за утхайемца или даже высокопоставленного слугу. Он продолжил игру, опустил голову вниз и пошел по собственному дому, как идущий по делу чиновник.

Залы дворца были огромны и богато украшены. Много маленьких статуэток, картин и драгоценностей исчезли во время короткой оккупации гальтов, но огромные, покрытые медные колонны и высокие чистые стекла незашторенных окон говорили о лучших днях. Деревянные полы сверкали лаком, хотя кое-где были поцарапаны и выщерблены.

Благовония горели в скромных медных пиалах, наполняя воздух запахом сандалового дерева и пустынного шалфея. Даже сейчас, поздно вечером, поющие рабы наполняли мелодичными звуками пустые комнаты. Ота подумал, что сверчки были бы так же великолепны.

Спина начала расслабляться, а ноги — жаловаться, когда иллюзия путешествия незамеченным по дворцу рассеялась. В дальнем конце зала появился слуга в золотом платье и целенаправленно пошел к нему. Ота остановился. Человек, подойдя ближе, принял позу подчинения и извинения.

— Высочайший, извините, что я прерываю ваш отдых. Ана Дасин просит аудиенции. Я бы повернул ее назад, но в таких обстоятельствах…

— Ты все сделал хорошо, — заверил его Ота. — Приведи ее в осенний сад.

Слуга принял позу исполнения команды, но потом заколебался:

— Не должен ли я прислать другое наружное платье, высочайший?

Ота поглядел на сморщенную ткань и спросил себя, кого увидит Ана, если он встретится с ней в такой одежде: самого могущественного и влиятельного мужчину в мире после долгого дня работы, или старого неряху в хлопковом платье.

— Да, — сказал он со вздохом. — Я бы приветствовал другое наружное платье. И чай. Принеси нам свежий чай. Мне кажется, что ей он не нужен, но я хочу чай.

Слуга заторопился прочь. Они знали, где он, и что он бы не хотел, чтобы его беспокоили. Но они знали, когда необходимо побеспокоить. Быть императором Хайема означало, что его знали люди, которых он не знал. Он тысячу раз открывал эту правду заново и каждый раз чувствовал себя неловко.

Осенний сад располагался внутри дворцов. Деревья и виноградные лозы скрывали каменные стены, бумажные фонари мягко светили на каменные дорожки. В середине хихикал над собой маленький бронзовый фонтан, давно позеленевший от времени, рядом стояла маленькая деревянная беседка. Ота прошел по дорожке, поправляя черно-серебряное наружное платье. Ана Дасин уже сидела в беседке и, не отрываясь, глядела на воду, стекавшую по бронзе. Чай, поставленный на лакированный поднос, опередил его, словно слуги предвидели, что Ота попросит его, и заранее приготовили.

Ота собрался. Он был почти уверен, что Данат уже встречался с девушкой, во второй раз. Сегодня утром освободили Ханчата Дора, соперника Даната. Ота обнаружил, что ему интересно, как в таких обстоятельствах поведет себя Ана Дастин.

— Ана, — сказал он на ее языке. — Я не ожидал вашего прихода.

Девушка встала. Мягкий свет сделал ее лицо круглее, чем на самом деле, а глаза — темнее. Она надела гальтскую одежду с расшитыми жемчугом рукавами. Ее волосы, еще недавно убранные назад в жесткой официальной прическе, были распущены. Локоны свисали с каждой стороны лица, словно шелковые флаги, вывешенные из окон башни.

— Император Мати. Спасибо, что вы согласились увидеть меня в такое позднее время, — сказала она твердо, но не обвиняюще. Ота уловил слабый запах перегнанного вина. Девушка подкрепилась им, но не стала отуплять себя.

— Я — старый человек, — сказал Ота, наливая чай в фарфоровые пиалы. — Мне нужно спать меньше, чем в молодости. Вот, берите одну.

Этот маленький добрый поступок заставил ее выпрямить спину и помрачнеть; тем не менее она взяла пиалу. Ота сел, подув на дымящийся чай.

— Я пришла…

Он ждал.

— Я пришла извиниться, — сказала она, словно выплевывая из себя слова.

Ота отхлебнул чай. Он был идеально заварен, листья придали воде вкус летнего солнца и скошенной травы. Это сделало мгновение еще более приятным, и Ота спросил себя, не было ли жестоко наслаждаться очевидным сложным положением Аны.

— Могу ли я спросить, за что в точности вы хотите извиниться? — спросил Ота. — Мне бы не хотелось, чтобы между нами впредь было бы недопонимание.

Ана села, поставив пиалу на скамью рядом с собой. Фарфор стукнул по камню.

— Я плохо показала себя, — наконец сказала она. — Я… унизила вас и Даната. Это было неуместно. Я могла бы сообщить о своих чувствах при закрытых дверях.

— Понимаю, — сказал Ота. — И это все?

— Я бы хотела поблагодарить вас за милосердие, которое вы проявили к Ханчату.

— Тогда благодарите Даната, — сказал Ота. — Я все лишь уважил его желание.