Глава 1 „МОСКВА, «КОМСОМОЛЬСКАЯ ПРАВДА»“

«30 июня 1956 года

Здравствуй, «Комсомолка»!

Каждый день тебе пишут тысячи таких, как я. Многие письма ты печатаешь, споришь с их авторами, помогаешь своим участием. А большинство, наверное, содержат чепуху и только отнимают у тебя время. И все-таки я рискнул: а вдруг откликнешься?..

Вчера у нас был выпускной. Танцевали, ходили на рассвете на площадь. Еще пили шампанское. При вручении документов директор сказал: «Сегодня вы на пороге самостоятельной жизни. Мы вручаем вам аттестаты. Это аттестаты зрелости не только ваших знаний, практических навыков, но и вашей души. Ведь вам восемнадцать лет!..»

«Неужели восемнадцать? — поразился Лешка. — Даже не верится».

Кажется, еще совсем недавно гонял с ребятами лапту, играл в прятки (около их дома лежала старая рассохшаяся лодка — часто там и прятались). Улица Павлика Морозова, на которой он жил, выстроилась на горе и почти сплошь была покрыта щебнем и гравием. Они, мальчишки, находили сплющенные камни и запускали их — чей дальше улетит? Один такой гладыш почему-то не захотел лететь, а попал в Лешкин нос. Так шрам и остался.

А зимой просили у Никифора Николаевича, его отца, большие сани и катались весь вечер с соседней горы. Неизвестно, кто «окрестил» эту гору, но все привычно называли ее Белкиной. Да и немудрено: в семье пятеро братьев, как усядутся — полные сани. К тому же дом их стоит на самой верхотуре. Сейчас уже мало кто катается на санях, но иногда все-таки слышишь: «Пошли на Белкину гору!»

А сколько кругом таких гор!.. Их старинный городок расположился у невысокой горы Карабаш (по-башкирски — Черная голова). Когда здесь появились первые поселенцы, она была покрыта густыми зарослями ельника, пихтача и напоминала голову сказочного великана. Богата была эта гора — медными рудами, золотом. Но за полтора века почти все «выкачали». Многие шахты заброшены. Вместе со старшим братом Володей Лешка облазил почти все. Бывало, крикнет в колодец, и голос возвращается со дна глухим эхом. Пустеет гора. Да и голая она теперь, в рыжевато-бурых пятнах. Уже редко называют ее Карабаш, чаще — Лысой.

У горы своя судьба, но с ней переплелись и судьбы людские.

Когда началась Великая Отечественная, Лешкин отец просился на фронт. Не отпустили: «Нужен здесь, в тылу…» Работал бухгалтером, но нередко вместе с инженерами, техниками и другими служащими спускался в шахту, помогал добывать руду. Механизмов почти не было, коней отправили на фронт — трудились вручную.

Зимой ходили на работу в валенках. Они намокали так, что даже за ночь не просыхали. А как-то у отца валенки подгорели. Неделю работал в галошах, сильно застыл. Летом опять беда. Косил в болоте осоку, вода стояла жгучая-прежгучая — вот и добавил простуды. Больше двух лет пролежал в больнице. Выписался, да не насовсем. Отдохнет дома пять-шесть месяцев и снова в больницу.

До войны семью поддерживала коровенка, а как пришла беда лихая, нечем ее стало кормить. Надо сена подвезти, торфа, дров, воды из Богородского — и все на Буренке. Высохла она, торчали одни мослы, скоро и молоко перестала давать.

В те годы Лешка часто носил отцу обед: печеную картошку, тыквенную кашу или брюкву пареную, а чаще кулагу — ржаную муку с патокой. Бывало, соберутся женщины из соседних домов и в окрестные села — обменивать одежду на муку. Сначала хоть немного приносили, а потом и в деревне муки не стало.

Алексей вместе с матерью уходил за Карабаш и на пустынных сентябрьских полях собирал оставшиеся колоски, пожелтевшие стручки задубелого гороха. Возвращались домой — для семьи праздник. Дружно толкли овес, делали болтушку. Потом в нее клали две-три картофелины, подсыпали горстку муки. Все это заваривалось круто. И если еще находилось по кусочку хлеба, это был незабываемый обед.

Когда мать разливала по мискам овсянку, над столом поднимались густые клубы пара, по комнате разносился острокислый запах.

Лешка замечал: мать никогда не обедала со всеми. Однажды спросил ее:

— Ма-а-ам, сама-то ела?

— Конечно, сынок, — поспешила ответить она и поднесла к лицу конец фартука, чтобы смахнуть скатившуюся слезу…

«В честь дедушки и меня назвали Алексеем».

«Словно вчера это было, — подумал Лешка. — И вот уже восемнадцать».

Он отодвинул исписанный лист, встал и подошел к стене. И вдруг увидел, что его балалайка вся обклеена разными картинками. Здесь и белый лебедь, плавающий в осеннем пруду, и грациозная женщина в ярком цветном купальнике. «Колькины проделки, — решил он. — Придет, получит свое». И представил, как младший братишка будет обещать больше ни-ког-да не брать чужие вещи. Небольшая комната огласилась веселыми звуками:

Лешка отложил в сторону балалайку.

«Расскажу о себе. Школу закончил без медали, но и без «международных». Сейчас, когда я «на пороге самостоятельной жизни», не знаю, куда пойти, какую выбрать профессию. В школе любил физику и химию, но теперь почему-то остыл к ним.

С детства увлекаюсь музыкой. Последние годы занимался в музыкальном кружке при Доме культуры. Наш руководитель советовал мне: «Поступай в музыкальное. Музыка — твое призвание». А я так полагаю: Моцарт уже в семь лет писал бессмертные шедевры. Первый русский балалаечник Андреев с малых лет покорял игрой. А если из меня ничего не вышло к восемнадцати, какой прок идти в музыканты? Чтобы обманывать себя и других?

Мне ближе природа. Ее очень ценил мой дед. Он, рассказывала мама, не загубит цветка, не сломает напрасно веточку. И людям всегда наказывал: «Красоту надо беречь. С ней и жизнь краше, и о смерти думать не хочется». Но увы, дед умер сорока восьми лет. В честь дедушки и меня назвали Алексеем. И кто знает, быть может, от него я унаследовал не только имя…

Живем мы на Урале, у самого горного хребта. Наш край называют Синегорьем. Какие у нас синие-синие горы и глубокие, задумчивые озера!

С вершины горы Карабаш видны купола Кыштымского собора, хотя до него добрых четыре десятка километров, и озеро Увильды — это наш уральский Байкал. О нем легенды рассказывают. Когда-то здесь пробивалась мелкая речушка. Слезы красавицы Саймы, дочери рыбака, упали на черную жемчужину, дар ханского прислужника. Поменяла жемчужина цвет, волной заголубела. Сайма бросила ее в реку, и та раздвинула берега, накрыла дворец жестокого Карыма, стала слезным озером Увильды. Легло оно синим осколком среди нехоженой тайги. Вода в нем чистая-пречистая, до светлых донных камушков прозрачная.

А дальше, на западе, — гора Юрма. Она самая высокая в наших местах. За нее даже солнце садится. В июле ее склоны усыпаны костяникой, в августе — малиной. Есть там Чертовы ворота — узкий проход между двумя гранитными скалами. Подходишь и содрогаешься: так тоскливо завывает здесь ветер. Но мы все равно ходим на Юрму.

В горах бегут две небольшие речушки — Киалим и Сак-Элга. В Киалиме целое лето ловим налимов. Они быстрые, увертливые, и бегать за ними с вилками одно удовольствие. А в Сак-Элге водятся хариус и форель. Необыкновенно изящные особы. На Урале форель называют красулей.

А какие у нас сосны! Красные, как закат. И звонкие, как медь, которую выплавляют на нашем комбинате».

Сосны!.. Лешка вспомнил, как однажды весной позвали его в тайгу зори́ть птичьи гнезда. Зори́ть… Было в этом слове что-то необычное, заманчивое. И вот по талой воде в худых ботинках они добрались до ближайшей лесной опушки. Деревья стояли высокие, кряжистые, словно железными клещами вцепились в землю. Посмотрели мальчишки — не забраться. Надумали искать тонкий березняк, а нашли его в глубоком овраге. Глина приставала к подошвам, и ноги, касаясь мокрой кожицы берез, предательски соскальзывали. Скатился вниз Витька, пришлось спрыгнуть и Юре. Лешка упорно лез по стволу, цепко обхватывая его ногами. На одной из развилок заметил свитое из сухих прошлогодних веток гнездо. Протянул руку — из него с шумом выпорхнула серая пичужка.

— Ура, я на-ше-ел! — крикнул Лешка.

— Чего нашел? — спросили снизу.

— Гнез-до!

Он запустил руку в переплетение сухих веток и почувствовал тепло яиц. Они были серые, с черными крапинками. Птаха беспокойно закружила над его головой.

— Клади яйца в фуражку и давай нам! Выпьем их, — скомандовал Юрка.

— Жалко.

— Чего жалко?

— Птенчиков.

— Ну, и оставайся со своими птен-чи-ка-ми, — огрызнулся Витька.

Вспомнил он и другой случай. Вспомнил и улыбнулся.

После войны с картошкой было по-прежнему туго. Мать собрала в подполе полведра последней. Чтобы отходов было поменьше, сварила ее в «мундире» и оставила в кухне на лавке.

Пришел на обед отец, выложил на стол селедку, порезал тонкими ломтиками.

— Ставь, мать, картошку!

А картошки-то нет.

— Может, кто из вас растащил? — брови отца нахмурились.

— Мы не брали, — вразнобой ответили мальчишки.

— Тогда кто же? Может, Алтай?

— Может, — подтвердил кто-то из братьев. — Я видел, как он облизывался.

Отец схватил со стены ружье, загнал в ствол патрон и двинулся к выходу.

Алтая во дворе не было. Отец направился в сад, но и в конуре его не оказалось.

А в это время Лешка, схватив Алтая за ошейник, стремглав мчался к Щербаковым.

— Чего запыхался? — удивился Геннадий, друживший с его старшим братом.

— Знаешь, Алтай съел нашу картоху — папка рассердился, грозится убить его. Пока он ищет во дворе, я — фьють и в сад. Найдется, где схоронить?..

Алтай вырос. Был он из породы волкодавов, и его передали в лесничество. Отец и сейчас смеется: «Ловко ты меня, Лелька, обвел…»

«Написать, что ли, об этом? — ломает голову Лешка. — Да ну, чего доброго засмеют. А вот про пихту, пожалуй, можно». Еще в раннем детстве принес он из тайги крохотную пихточку, посадил в палисаднике перед домом. «Погибнет, — предупредила мать. — Пихте нужна тень и сырость». Но вот вокруг дерева поднялась калина, смородина, и поливал он чуть ли не каждый вечер. Сейчас пихта вымахала выше дома. Заглядывает мягкими пушистыми ветками в окна с резными голубыми наличниками, источая тонкий аромат.