ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

— Срочный пакет, товарищ подполковник. — Офицер, подтянутый, отутюженный, подал Крапивину белый конверт. — Из штаба полковника Буркова, — добавил он и лихо приложил руку к фуражке. — Разрешите идти?

— Да, пожалуйста, — сказал Крапивин и, сломав сургучные печати, вынул из конверта четыре страницы машинописного текста. Это были выводы Буркова по итогам учебной тревоги. Медленно прочитал. Потом поднял трубку. — Фадеева мне, — сказал он телефонисту. — Уварыч, зайди, пожалуйста, срочное дело.

Они сегодня еще не виделись, и, когда Фадеев пришел, офицеры пожали друг другу руки.

— Садись и читай. — Крапивин передал документ.

Фадеев быстро прочитал текст. Грустно вздохнул, поправил очки на переносице.

— Этого следовало ожидать, Иван Иванович.

Крапивин, видимо нервничая, забарабанил пальцами по сукну стола.

— Надо делать выводы, комиссар. Хоть и больно ударили, но, очевидно, на пользу пойдет. Не так ли?

— Безусловно. Все сделаем, Иван Иванович, — сказал Фадеев. — В главном-то мы правы. Первое — высокая боевая готовность. Второе — быстрее вводить в строй молодых летчиков.

— Все верно. Но и по первому пункту, и по второму у нас огрехи есть. Неровно еще летают ребята. Одни — как орлы, другие — как мокрые курицы. Тренажер, тренажер, тренажер! Во всех вариантах. Вслепую, ночью — по приборам, только по приборам. Обратить внимание на отстающих, персонально на каждого. Как, комиссар, пойдет, пожалуй? А?

— Направление верно, Иван Иванович. Соберем ребят, поговорим. Может быть, они и сами что-нибудь предложат.

— Давно известно, инициатива — великое дело, Уварыч, — сказал Крапивин и, задумавшись, покрутил карандаш в руках.

— По-моему, надо и техническую службу поднять, командир. — Фадеев поправил очки. — Понимаешь, какой-то застой в мыслях у людей появился... В позапрошлом году было подано и внедрено тридцать рационализаторских предложений, в прошлом — двадцать. В этом, за полгода, — три. Улавливаешь?

— Ребята инертными стали. Наша недоработка. Вот ты комсомольцев встряхнул — кажется, дело пошло. Теперь надо «старичков» расшевелить. Будет фронтовым багажом-то жить, пожалуй.

— Фронтовой багаж в запас увольнять рановато, — сказал Фадеев. — Но все равно что-то придумать надо.

Крапивин взялся за телефонную трубку:

— Инженера ко мне!

Пришел в кабинет инженер-майор, немного полноватый, с залысинами на крутом лбу. Он дышал тяжело, лицо его было потным. Выдвинутый живот перетянут ремнем, пряжка сбилась набок.

— Но вашему приказанию инженер-майор Вяткин прибыл.

Крапивин взглянул на него, невольно улыбнулся,

— Опять, Харитоныч, пряжка на боку. Что, на пупке уж не держится? — Иван Иванович вышел из-за стола, подал Вяткину руку.

Вяткин смущенно заморгал глазами:

— Виноват, товарищ подполковник. — Поправил пряжку. — Я вас слушаю.

Крапивин предложил присесть.

— Нужна ваша помощь. Вот голову ломаем, как «старичков» взбодрить, Кирилл Харитонович. Жирком обрастать стали.

— Какие же это старички! — возразил Вяткин.

— Я понимаю, — продолжал Крапивин, — до старичков им и в самом деле еще далековато, но...

— По-моему, товарищ подполковник, — надо соревнование устроить между молодежью и «старичками», — сказал Вяткин.

— По полетам? — спросил Крапивин.

— Не годится, — возразил Фадеев.

— Не по полетам, это, может быть, будет вторым этапом, пусть молодежь часы свои налетает и упражнения освоит.

— А что же вы имеете в виду? — Крапивин посмотрел Вяткину в глаза.

— По знанию техники. Право, товарищ подполковник, отстает у нас эта сторона у летчиков. Барчуками выглядят. Приготовили самолет, доложили, полетел. Прилетел, сел, планшетку через плечо — и в «высотку».

— Ну и что же? — спросил Крапивин. — По-вашему, летчик засучив рукава должен за техника вкалывать?

— Зачем же? — возразил Вяткин. — Техник и младший специалист, конечно, отвечают за состояние машины. Но летчик... Посмотрите на Новикова и Тарасова, они назубок самолет знают, контролируют, как подготовлен к полету, сами, когда нужно, лазят по машинам. Разве это плохо?

— По-моему, Иван Иванович, тут есть рациональное зерно, — вставил Фадеев. — Нужно подумать, как это осуществить. Очевидно, не надо устраивать соревнования между молодыми и «старичками». Это может вызвать нехороший резонанс, тут пахнет противопоставлением. А вот поднять летчиков в поход за техническими знаниями, наверное, подойдет. Кирилл Харитонович со своим активом разработает программу, так сказать, повышенного типа. Составит вопросник. Этот вопросник доведем до летчиков каждой эскадрильи. Дадим время на изучение, а потом соберем ребят, организуем что-то вроде диспута. Определим лучших, отметим. И победит тот, кто технически грамотнее, а будет это молодой или «старичок», не в этом суть.

Крапивин слушал и постукивал карандашом по столу.

— Пожалуй, приемлемо, — одобрил он предложение Фадеева. — Командирская учеба — тут мы больше на тактику нажимаем, на приемы ведения боя. А здесь на технику наляжем, на интерес к ней. Харитоныч, впрягайтесь. Благословляю. — Иван Иванович встал. — Сколько дней понадобится? Неделю хватит?

— Управлюсь, товарищ подполковник.

— Ну и добро. А мы с Уварычем по своей линии меры примем. Комсомольцев подключим. Разумеется, будем бить в одну точку. Что у тебя сегодня по плану, Уварыч? — Крапивин надел фуражку.

— В первую эскадрилью пойду, поговорю с людьми.

— Ну, а я к соседям поеду. Они летают. Посмотрю, как молодежь посадку отрабатывает.

— Не грешно, — улыбнулся Фадеев. — Полковник, как видишь, похвалил их.

Домой Фадеев вернулся поздно. Жил он в небольшой комнате с одним окошком, выходящим в сосновую рощу. На окне, как и во всех военных гостиницах, беленькая занавеска, на стене у кровати гобелен: репродукция с картины русского художника Шишкина «Утро в сосновом бору». Летчики шутя называют ее «Мишки на лесозаготовках». Возле стены шкаф для одежды и белья, в углу маленький письменный столик, покрытый плюшевой скатертью. На столе пепельница, папиросы «Беломорканал» и «Казбек», спички (это для гостей, сам он не курит), массивный из мрамора чернильный прибор, простенькая деревянная ручка с пером. Впритык со столом тумбочка с полевым телефоном.

Николай Уварович включил свет, окинул привычным взглядом комнату — все ли на месте (он любил однажды заведенный порядок), переставил на угол стола пепельницу, открыл фрамугу. Уперев руки в бока, он немного постоял посреди комнаты, обдумывая, что ему еще сегодня надо сделать, снял фуражку, планшетку, переоделся в домашнее, умылся.

Вытирая лицо вафельным полотенцем, Николай Уварович подошел к столу и вспомнил, что вот уже несколько дней, как получил письмо от отца, но до сих пор не ответил. Ему стало как-то не по себе. Он бросил полотенце на спинку стула, присел к столу. «Нехорошо, Николка, забывать старика», — подумал Фадеев и взял со стола письмо, чтобы прочитать его еще раз.

«Дорогой сын Николай! Минула неделя, как я тебе не писал, а кажется, вечность прошла. Когда я тебе пишу, будто разговариваю с тобой, словно ты сидишь со мною рядышком и я глажу тебя по голове, как гладил в детстве. Ну, а если письмо от тебя получу, то по пять раз перечитываю и ложусь спокойно спать, точно лекарство на сердце принял. Вот и гоже — сын жив и здоров, бережет нашу землю, — значит, и мы тут жить можем без горюшка. Николай, сообщаю тебе в первых строках письма, что пока все у меня ладится, только уставать, сынок, чего-то стал. Руки побаливают, ноги тоже хуже стали держать. Но я креплюсь, стараюсь, не хочу подводить фадеевскую фамилию, хоть и пенсионер. Помнишь, как, бывало, приду с работы, хлопну тебя легонько по шее и скажу: «Чего нос повесил, Колька, мы же расейские — нас не замай...»

При этих словах Николай представило своего отца, Увара Фадеева, — высокого, худого, жилистого, носастого, похожего на цыгана человека с длинными сильными руками и широкими ладонями. Он работал на небольшом механическом заводе, что затерялся на Красной Пресне, молотобойцем. Потому-то, наверное, его лицо, прокаленное горном, копотью, избитое металлическими брызгами, походило на шагреневую кожу. И имя будто специально ему поп придумал — Увар. Увесистое, крепкое имя. Бывало, говорят, в деревню на праздники батя ездил, особенно зимой, на рождество да на масленицу, когда кулачные бои были. Стенка на стенку. Так отец в своем бывшем селе забойщиком считался. Коль появился он в средине стенки, не сбить его с ног, а сам он, словно косой, срезал мужиков и, как снопы, клал посадом. Отгонят противника метров на пятнадцать — двадцать — стоп. Завоевана территория неприятеля. Перекур. А через полчаса снова сшибка, да такая, что кровью люди умываются. В азарт входят. Не сдаются. Отступить хоть на метр — позор.

Мать рассказывала, однажды и Увару досталось. Поехал он в деревню в дубленом полушубке, в валенках с галошами, ремнем военным перетянутый — хоть куда работяга. И вот на масленицу мужики противной стороны решили, как говорила мать, «ухайдакать» Увара. В самый разгар кулачек человек пять подхватили его под ремень и давай бока мять и ребра считать. Молотят, а падать не дают. Ведь лежачего, как известно, на ватаге не бьют. И так они Увара отдубасили, что потом он месяца два в Пресненские бани ходил, паром боль вышибал. С тех пор и в деревню зарекся ездить, и тем более на кулачки ходить. Отец, конечно, не рассказывал об этом Николаю, стеснялся, считал темной страницей в своей биографии. «Как же так, — думал Увар, — меня, перворядного бойца, и избили, да еще на всю округу потом разговоров целый короб: мы вложили Увару Фадееву, навсегда зарок дал с нами тягаться».

Зато отец не стеснялся рассказывать Николаю о боях на Пресне и как в гражданскую в атаки ходил на белых. «Чего нос повесил, Колька, — вновь прочитал Николай Уварович строки письма, — мы же расейские — нас не замай...» Да, с характером его отец Увар. Рассказывал, как в 1905 году в декабре баррикады строил на Кудринской площади. А сколько ему тогда было? Двадцать. И уже с казаками сражался. Походила по его спине их нагайка. Но и Увар не промах. Из берданки двоих уложил на мостовую. «Маловато, — говорил, — я снял тогда, сын. Не успел как следует стрелять научиться, а то бы больше прикокошил. Да и организации маловато было, немножко бы подружнее и посмелее — свалили бы мы Николашку, царя расейского».