— Голову Колина на блюде. — Виктор холодно улыбается. — Я хочу, чтобы он умер. Пусть его сын возьмет верх. Лиам не принимал в этом никакого участия, насколько я знаю.

Колин бросает взгляд на своего сына.

— Ты это слышишь? Они уступают тебе мое место за столом. Собираешься ли ты принять их предложение? Или выступишь вместе против этих ублюдков, которые думают, что мы всего лишь отбросы, пьющие виски, годные только на то, чтобы управлять их оружием и обслуживать в их барах?

— Папа, просто подумай об этом, — умоляет Лиам. Он встает, его лицо такое бледное, что веснушки выделяются в трех измерениях, но он сохраняет хладнокровие. — Ты не можешь пойти против обеих семей. Даже если ты уберешь Виктора и Луку, они будут отомщены. Ты навлечешь гнев мафии и Братвы на наши головы. Это то, чего ты хочешь? Наши женщины и дети, порабощенные русскими, убитые итальянцами, вся наша семейная линия будет уничтожена? Ты не можешь начать войну в одиночку. Никто не встанет на твою сторону.

— Даже ты? — Колин свирепо смотрит на своего сына.

Лиам нервно облизывает губы. Он делает глубокий вдох, глядя на своего отца, а затем с глубоким вздохом отступает назад.

— Нет, папа. Мне жаль. Я не могу согласиться с тобой в этом. Ты не прав. Это неправильно. Это двурушничество и предательство, это пересечение границ, которые не должны быть пересечены. — Он смотрит на нас. — Я поддерживаю вас обоих. Я тоже не хочу большего кровопролития.

— Видишь? У твоего сына есть здравый смысл. — Я холодно улыбаюсь Колину. — Опусти пистолет, и мы подарим тебе быструю, чистую смерть. Твой сын сможет занять это место без всяких обид.

Колин смеется глубоким и горьким смехом.

— К черту это, — говорит он громким и ясным голосом.

А потом он стреляет.

В тот же миг Лиам бросается на своего отца. Он отводит его руку в сторону, этого достаточно, чтобы выстрел прошел мимо цели, но Колин стреляет дважды. У меня как раз достаточно времени, чтобы осознать, что первый выстрел не попал в меня, когда второй попадает мне в живот, отправляя меня на колени перед столом. Клянусь, я чувствую жар в том месте, где пуля вошла в меня, разрыв плоти, когда она пробивает дыру в моем животе. Я автоматически хлопаю себя ладонью по животу, наклоняясь вперед, когда чувствую, как влажная, горячая кровь струится по моим пальцам.

Гостиничный ковер царапает мое лицо сбоку, когда я падаю, ударяясь головой об пол. Боль распространяется по моему телу, сопровождаемая ощущением холода по краям, которое я распознаю как шок. Я истекаю кровью. Я чувствую, как моя жизнь вытекает из моих пальцев, пропитывая рубашку, ковер, растекаясь вокруг меня, когда я слышу продолжающийся грохот выстрелов, крики, и я знаю, что бой все еще продолжается. Но я, вероятно, не доживу до того, чтобы узнать, чем все это закончится.

Лицо Софии проплывает у меня перед глазами, заплаканное и умоляющее, таким, каким я видел ее в последний раз. Я хочу запомнить ее такой, какой она была в наш медовый месяц, ее лицо нежное и милое, ее рот и тело податливы под моим, ее руки, скользящие по мне. Я хочу запомнить ее голос, нежно шепчущий мне, не умоляющий, полный отчаяния.

Она предала меня. Франко предал меня.

Я должен ненавидеть ее. Но в глубине души я не могу. Все, о чем я могу думать, так это о том, что последнее, что я когда-либо говорил своей жене, было то, что я должен приказать ее убить.

Я люблю ее, но никогда этого не говорил. Я провел всю свою жизнь, живя без сожалений. Но теперь я знаю, что сожалею.

София Ферретти — мое самое большое сожаление.

Я никогда не говорил ей о своих чувствах. Никогда не произносил этих слов. Я не смог дать ей понять, что тоже хочу нашего ребенка. А теперь уже слишком поздно. Звуки в комнате затихают, мои мысли путаются и замедляются, и я чувствую, что ускользаю.

София.

Я люблю тебя.

Я люблю…

Я…