Мо Жань повернул голову и, взглянув на человека у его постели, увидел, как задрожали его ресницы, как широко распахнулись раскосые глаза феникса. Он смотрел в эти глаза и видел в них свое отражение.

Солнце, похожее на огромное пылающее око ворона, закатилось за линию горизонта, на потемневшем небе развернулось созвездие Большой Медведицы[279.5].

Он услышал, как Чу Ваньнин тихо позвал его:

— Мо… Жань?

Этот тихий и нежный голос был словно пробившийся сквозь мерзлую землю зеленый росток, словно готовый раскрыться первый весенний бутон, словно треснувший тонкий лед на замерзшей реке, словно подогретая на маленькой печке из красной глины чаша вина, от которой тонкими нитями поднимается пар, обволакивая и наполняя человеческое сердце теплом. Конечно, в этой жизни он уже никогда не забудет этот небесной красоты звук, а сейчас, смакуя его послевкусие, Мо Жань на какое-то время затих, прежде чем на его лице расцвела лучезарная улыбка:

— Учитель, я очнулся[279.6].

Это была безветренная снежная ночь на исходе такой долгой утомительной жизни.

Этой ночью в сокрытом самой природой ущелье горы Наньпин Мо Жань, наконец, дождался самого спокойного и счастливого времени в своих двух жизнях. Когда он очнулся, то увидел восторг и печаль в глазах Чу Ваньнина. Когда он пришел в себя, то просто облокотился о спинку кровати и полностью доверился Чу Ваньнину, позволив ему самому решать, о чем говорить, что делать и рассказывать ли ему еще что-то об ошибках и недоразумениях прошлого.

Для него все это больше не имело никакого значения.

Он всего лишь хотел продержаться еще немного: сколько получится и еще чуть-чуть.

— Я осмотрю твою рану.

— Не смотри, — Мо Жань с улыбкой перехватил руку Чу Ваньнина и, крепко сжав ее, подтянул к своим губам, чтобы нежно поцеловать, — я в порядке.

После нескольких таких отказов Чу Ваньнин внимательно посмотрел на него и, будто что-то поняв, побледнел. Когда с его лица исчезли все краски, Мо Жань спокойно и мягко, но с твердой уверенностью в голосе успокоил его:

— Все в порядке, правда.

Чу Ваньнин не ответил. Чуть позже он поднялся и подошел к очагу. Дрова в нем почти прогорели, так что пока он возился с растопкой Мо Жань видел лишь его спину.

Огонь разгорелся и опять стало светло, а потом еще и тепло, но Чу Ваньнин не спешил оборачиваться, по-прежнему вороша щипцами горящие дрова и угли, которые в этом давно не нуждались.

— Каша… — наконец хрипло сказал он. — Каша теплая, я ждал, пока ты очнешься, чтобы тебе было что поесть.

Мо Жань чуть помолчал, потом опустил глаза и с улыбкой сказал:

— Как давно я не ел приготовленной Ваньнином каши. Я не ел ее с тех пор, как в прошлой жизни ты покинул меня.

— Я не умею готовить, — отозвался Чу Ваньнин, — и до сих пор не научился и… вероятно, и эту есть невозможно… — в конце его голос задрожал и оборвался. Похоже, он просто больше не мог продолжать говорить.

После этого Чу Ваньнин очень долго молчал, прежде чем, медленно выговаривая каждое слово, сказал:

— Я дам тебе миску.

— Хорошо, — ответил Мо Жань.

В доме было тепло, а снаружи с наступлением темноты то и дело шел снег.

Мо Жань взял миску каши и очень аккуратно пригубил ее. Сделав несколько глотков, он посмотрел на Чу Ваньнина, опять опустил голову, чтобы отпить немного каши, и снова взглянул на него.

— Что случилось? — спросил Чу Ваньнин. — У тебя что-то болит?

— Нет, — прошептал Мо Жань, — я просто хочу… как можно чаще видеть тебя.

В ответ Чу Ваньнин не проронил ни слова. Он взял серебряный нож и принялся ковыряться в мякоти жаренной на огне рыбы. Это была тающая во рту рыба из горного ручья, однако в ней все же встречались острые кости, поэтому он вытащил каждую из них и порезал мелкими кусочками белоснежное филе.

Прежде, когда сам он ел такие вещи, Мо Жань всегда заботился о нем, сейчас все перевернулось, и настала его очередь проявить заботу.

Передав Мо Жаню нарезанную рыбную мякоть, он сказал:

— Ешь, пока не остыло.

Мо Жань послушно принялся за еду.

Прислонившийся к спинке кровати и завернутый в ватное одеяло, этот мужчина больше не выглядел большим и взрослым. Оранжевое пламя очага отражалось на его совсем еще юном лице.

Только сейчас Чу Ваньнин вдруг осознал, что хотя и император Тасянь-Цзюнь, и образцовый наставник Мо на десять лет моложе его, но уже успели пережить столько страданий.

Мо Жань допил кашу и, подцепив жирный кусок рыбы, уже собирался передать его Чу Ваньнину, как вдруг в растерянности замер:

— Учитель, что с тобой?

Чу Ваньнин низко опустил голову, пряча покрасневшие глаза. Взяв себя в руки, он изгнал из своего голоса все эмоции и ответил:

— Ничего страшного, просто немного продрог.

Он испугался, что если так и продолжит сидеть здесь, то не сможет больше сдерживаться, поэтому поспешил подняться на ноги:

— Я пойду, проверю все вокруг, а ты, как доешь, ляг отдохни. Когда твоя рана заживет и тебе станет лучше, я верну тебя на Пик Сышэн.

Оба они знали, что так называемое улучшение — это не более чем просветление перед окончательным уходом во тьму, и то время, что было им отмерено для передышки и утешения, уже на исходе.

Однако сейчас они говорили о завтрашнем дне и будущем так, словно можно было уложить несколько десятков лет в эту единственную ночь, словно этой снежной ночью, собрав все звезды с небосклона, еще можно было повернуть время вспять.

После того, как Чу Ваньнин ушел, Мо Жань некоторое время смотрел на огонь, а потом, распахнув полы одежды, опустил голову, чтобы взглянуть на ужасную рану на груди.

Затем он какое-то время просто сидел неподвижно, чувствуя себя совершенно опустошенным.

Глубокой ночью на горе Наньпин начался снегопад.

Похожие на пух хлопья снега снаружи становились все больше. Мо Жань понятия не имел, когда его состояние ухудшится, также как не знал, когда огонь его жизни окончательно угаснет. Лежа на кровати, он смотрел на кружащийся снег, прислушивался к вою ветра снаружи и вдруг подумал, что сейчас жизнь его похожа на этот стремительный ветер, и все тревоги вчерашнего дня в один миг унеслись прочь.

На самом деле, что в прошлой, что в этой жизни, всегда находились умные люди, которые вечно что-то планировали и замышляли, всю жизнь разыгрывая свою партию вэйци.

Взять даже Учителя и Ши Мэя: один хотел защитить его, другой — ему навредить, но при этом у каждого из них с самого начала были собственные планы. Даже если по стечению обстоятельств эти планы не увенчались успехом, у обоих были свои далеко идущие замыслы.

В этом Мо Жань был совсем на них не похож. Он был из тех непроходимо тупых собак, у которых и в мыслях не было юлить, петлять и строить детально продуманные долгосрочные планы[279.7]. Он понятия не имел, как можно идти к какой-то отдаленной цели, наперед просчитывая каждый свой шаг[279.8], или как красиво сыграть партию вэйци. Он умел только честно охранять и защищать своего любимого человека. Даже если при этом его изобьют так, что порвется кожа, треснет плоть и обнажатся кости, он все равно будет упрямо стоять перед «своим» человеком, не отходя ни на шаг и никого не пропуская.

О таких людях вежливо говорят, что они решительны и отважны.

А когда не боятся обидеть, что они без меры глупы и упрямы.

И вот такой очень глупый человек лежал теперь на кровати перед оконным проемом и из-под дрожащих ресниц смотрел в снежную мглу за окном. Вдруг он заметил в тени цветущей сливы хорошо знакомый силуэт.

Чу Ваньнин и не думал ничего проверять, это был всего лишь придуманный для него предлог.

Метель была слишком сильной, а он стоял под цветущим деревом слишком далеко, так что Мо Жань видел лишь его неясный силуэт и никак не мог рассмотреть выражения его лица. В полном одиночестве Чу Ваньнин застыл, словно статуя, среди бушующей вьюги.

О чем он думает?

Ему не холодно?

Он…

— Учитель.

Стоявший посреди снежного поля полностью погруженный в свои мысли Чу Ваньнин обернулся и в сумраке ночи увидел молодого мужчину в темной одежде с накинутым на голову одеялом, который каким-то образом вдруг оказался прямо у него за спиной.

Обеспокоенный Чу Ваньнин поспешил отчитать его:

— Зачем ты вышел? Что ты здесь делаешь? Возвращайся…

Прежде чем он успел сказать «скорее», как его со всех сторон окутало тепло.

Мо Жань поднял свое одеяло, чтобы накрыть их обоих, и вдруг сразу стало очень темно и тепло.

Они стояли под старой сливой, накрытые толстым одеялом, которым слишком давно никто не пользовался, поэтому, сколько бы его ни просушивали на солнце, оно все еще немного пахло плесенью. И неважно, насколько сильным был ветер и снегопад снаружи, к ним двоим это все уже не имело никакого отношения.

В этом теплом мраке Мо Жань обнял его:

— Хватит думать о прошлом. Хотя я не помню те события, о которых рассказывал Учитель, но… — сделав паузу, он поцеловал Чу Ваньнина в лоб, и тихо продолжил, — но если бы мне пришлось вернуться в то время и вновь пройти через это, я все равно сделал бы так снова.

— …

— И к тому же, — он отпустил удерживаемое над их головами ватное одеяло и поймал в свои руки замерзшие ладони Чу Ваньнина, — Учителю не нужно нести эту тяжесть на душе. На самом деле, я считаю, что Ши Мэй тогда сказал правильные слова: Цветок Вечного Сожаления Восьми Страданий Бытия лишь способствовал расцвету и воплощению тех мыслей и желаний, что, не видя света, уже жили в глубине моего сердца.

Он переплел все десять пальцев с пальцами Чу Ваньнина и, прислонившись лбом к его лбу, продолжил:

— С самого начала в моем сердце было очень много ненависти и злости, но в детстве я не мог выплеснуть эти чувства. Истребление Духовной школы Жуфэн… я ведь уже тогда думал об этом. Стать первым и единственным императором всего мира — и об этом я тоже мечтал. Смешно сказать, но когда мне было лет пять или шесть, спрятавшись в заброшенном доме, я представлял, как однажды смогу повелевать ветром и дождем и чудесным образом создать собственное войско из мешка фасоли. Все это были мои собственные мысли, никто мне их не навязывал, — пытаясь успокоить Чу Ваньнина, он нежно обхватил руками его лицо, — так что, если бы эта ядовитая тварь оказалась в тебе, Учитель, возможно, ты бы не стал таким чудовищем и тираном, как я. Скорее всего, тобой не могли бы воспользоваться, как мной, и Цитадель Тяньинь не смогла бы обвинить тебя в том, что ты не совершал, — он фыркнул и утешающе потерся лбом о лоб Чу Ваньнина. — Ты не мог меня заменить, поэтому не думай об этом больше. Давай вернемся в дом и ляжем спать.