Как отмечали многие историки экономики до и после меня, институты, имеющие отношение к экономике Великобритании, фактически не претерпели значительных изменений ни в самом конце XVII века, ни даже в течение долгого XVIII столетия 1688-1815 гг. Выдающийся историк экономики Николас Крафтс отмечает, что различные модели эндогенного роста, предлагаемые теоретиками экономики, плохо учитывают то, что происходило в XVIII-XIX веках. Что же касается нордической версии, то он утверждает, что "во время промышленной революции не было очевидного улучшения институтов".

До и после благоприятного для Норта длинного восемнадцатого века сами экономические институты-ограничители и стимулы бюджетной линии менялись более резко, чем во время него. Окончание Войны Роз победой Генриха Тюдора на Босвортском поле в 1485 году действительно положило конец многим десятилетиям пренебрежения законами собственности, но это было более чем за два века до Славной революции и за три века до Промышленной революции. Административные революции Тюдоров XVI века были столь же важны для реальной экономики, как и любые институциональные изменения XVIII века. Разгром армады в 1588 году был столь же важен для английских экономических свобод, как и события 1688 года. Английская модель расселения за границей - децентрализованная и густонаселенная империя - была заложена не в десятилетия после 1688 г., а в несколько десятилетий после 1620-х годов: треть миллиона человек отправились в Массачусетс, Виргинию и, прежде всего, в Вест-Индию, что имело свои последствия. Большая революция 1642 года по сравнению со Славной революцией 1688 года сделала простых людей смелыми. После этого они никогда не забывали, что они - свободнорожденные англичане, свободные во всем, даже в смене работы, даже в изобретении машин - или свободные в обезглавливании своего короля. (Английские короли тоже не забывали об этом.) И в любом случае в Англии риторика о свободолюбии к 1688 году насчитывала сотни лет, каковы бы ни были реальные доходы и привилегии йомена по сравнению с герцогом.

А на другой стороне длинного восемнадцатого века великие викторианские кодификации торгового и имущественного права сделали больше для изменения сугубо экономических стимулов, чем все, что происходило в 1688-1815 годах, как и викторианское совершенствование общего договорного права. Регулирование laissez-faire началось с викторианских фабричных законов. Демократизация британского электората после 1867 г., постепенно, имела более серьезные последствия для экономической эффективности, такие как государство всеобщего благосостояния и последующая национализация, чем любое предыдущее правовое изменение со времен Средневековья, включая даже триумф парламента в 1688 году. Большинство правовых изменений после 1815 г. происходило на основе статутов, преодолевая общее право, романтизированное в истории Нортиана, и имело больший экономический эффект, чем все георгианские законопроекты об огораживании и другие сугубо экономические результаты 1688 г., вместе взятые.

Если же взглянуть на то, что профессор права Саймон Дикин называет "гипотезой юридического происхождения" Норта и его последователей, то можно увидеть мало доказательств того, что долгая история английского общего права была каузальной для промышленной революции. В вопросах трудовых договоров и акционерных обществ, пишет Дикин, "индустриализация предшествовала правовым изменениям в Британии, тогда как во Франции и Германии это соотношение было обратным" только потому, что британское право имитировалось (он говорит об "обмене правовыми идеями", еще один пример латерального переноса культурных мемов). А затем, спустя некоторое время, результаты континентального гражданского права были имитированы в режимах общего права Британской империи. Законы конвергировали. Правовые культуры не имели значения для экономических показателей, во всяком случае, в том виде, в котором этого желает школа Норта. Дикин приходит к выводу, что "картина не такова, чтобы более дружественное рынку общее право контрастировало с регулированием в гражданском праве". В более отдаленной перспективе, действительно, это очевидно из результатов - все богатые страны достигли практически одинакового уровня реального национального дохода на душу населения, независимо от их якобы унаследованных и различающихся правовых культур. Норт сталкивается с той же проблемой, что и Грегори Кларк: мемы распространяются путем подражания в той же или большей степени, чем путем наследования. Такие страны, как Франция, Германия, Швеция, Япония или Тайвань, не обладая мемом, который он считает английской уникальностью, подхватили его и начали развиваться современными темпами.

В эссе Норта, опубликованном в 1991 г., есть остроумный раздел, описывающий разные судьбы земель "к северу и югу от Рио-Гранде". "Постепенный возврат каждой страны к централизованному бюрократическому контролю был характерен для Латинской Америки в XIX в. "Да, похоже, и в XX в. латиноамериканские централизованные бюрократии, получившие такую возможность, проводили катастрофическую листинскую политику. Иными словами, национальная система политической экономии далеко не всегда была хорошей новостью для экономического роста, и вряд ли Гринфельд прав, приписывая современный экономический рост даже "хорошим национальным государствам" (а именно Великобритании и США). Япония и Германия были бы гораздо лучше в экономическом отношении в 1945 г., не пройдя через свои побежденные национализмы. Мы все согласны с тем, что воздержание от нарушения прав собственности путем изъятия или обложения налогом всех доходов от торговли является необходимым условием любого экономического роста. Свидетельство тому - сельское хозяйство Зимбабве последнего времени. Но воздерживаться от катастрофического вмешательства в экономику - это не то же самое, что быть в восхитительном смысле "главным игроком во всем этом процессе".