Глава 33.

Дуглас Норт (р. 1920) - удивительный экономист и историк, который неоднократно перевоплощался. Наследник страхового состояния, моряк во время войны, ученик фотографа Доротеи Ланж, приятель эстрадного певца Перри Комо по глубоководному плаванию, в молодости он был марксистом - как и многие из нас в определенном возрасте, - но после изучения экономики стал сторонником рынков и их инноваций. Будучи молодым профессором Вашингтонского университета в 1950-х годах, он стал одним из главных зачинателей так называемой "новой" экономической истории, то есть применения экономической теории и статистики к историческим вопросам, например, как происходил региональный рост в США до Гражданской войны. За это в 1993 году он вместе с Робертом Фогелем был удостоен Нобелевской премии по экономике.

Новаторское исследование Норта, посвященное тарифам на морские перевозки в XVII-XVIII веках (North 1968), заставило его в 1970-х годах задуматься об эволюции того, что в экономической науке под влиянием Рональда Коуза получило название "транзакционные издержки", т.е. издержки ведения бизнеса. Перевозка тонны из Саванны в Ливерпуль, безусловно, влечет за собой транспортные расходы. Менее очевидно то, что Коуз отмечал во всех своих работах, начиная с 1930-х годов: перемещение объекта недвижимости от г-на Джонса к г-же Браун влечет за собой трансакционные издержки, такие как затраты на заключение удовлетворительного контракта и страхование от его невыполнения. По собственному признанию Норта, в 1966 году он решил перейти от американской к европейской экономической истории. Вместе с такими вашингтонскими коллегами, как Роберт Пол Томас, С.Н.С. Чунг, Йорам Барзель, Барри Вайнгаст и Джон Уоллис, Норт разработал историю "подъема Запада", акцентируя внимание на постепенном снижении таких транзакционных издержек. С 1980-х годов Норт, работающий сейчас в Вашингтонском университете в Сент-Луисе (он предпочитает места, названные в честь первого президента США), утверждает, что Западная Европа в XVIII и XIX веках получила уникальную выгоду от хороших институтов, сдерживающих транзакционные издержки, таких как неписаная конституция Великобритании 1689 года и писаная конституция Соединенных Штатов 1789 года.

Норт определяет институты как "придуманные человеком ограничения, которые структурируют политическое, экономическое и социальное взаимодействие". Экономист Дипак Лал говорит в аналогичных терминах, что "институциональная инфраструктура ... состоит из неформальных ограничений, таких как культурные нормы ... и более формальных". Стивен Левитт и Стивен Дабнер в своей второй книге "Фрикономика" пишут, что "люди есть люди, и они реагируют на стимулы. И ими почти всегда можно манипулировать - как во благо, так и во вред, - если только найти нужные рычаги". Именно так в последнее время экономисты воспринимают законы, церкви, семьи, компании. Рычаги. Манипуляции. Слова "ограничения" и "стимулы" здесь имеют большое значение, потому что Норт, Лал и Левитт имеют в виду то, что подразумевают под ними все экономисты-самуэльсонианцы. (Норт, Лал и Левитт - экономисты-самуэльсонисты вплоть до своих ботинок с крыльями). Потребители и производители, говорят экономисты, максимизируют полезность "с учетом ограничений", или "с учетом стимулов", таких как законы против убийств и краж, или правила Налоговой службы, или обычаи бедуинского гостеприимства, или фордовский способ ведения бизнеса. Другими словами, главным героем истории Норта и других самуэльсо-нианцев всегда является Макс У., этот нелюбимый максимизатор полезности, Homo prudens, благоразумный человек, никогда не Homo ludens (игривый человек), которого экономисты Шумпетер и Шумпетер называли не иначе как Homo ludens, которого выделяли экономисты Шумпетер и Найт), ни Homo faber (человек делающий, человек Маркса), ни Homo hierarchus (человек ранжирующий, раздражающий Веблена и в последнее время экономистов Хирша и Франка), ни, как утверждаю я и большинство неэкономистов-социологов, Homo loquens, человек говорящий.

"Макс У" - это человек с фамилией "У", который стал фигурировать в аргументах экономистов с тех пор, как Пол Самуэльсон в конце 1930-х годов возвел его на ведущую роль. Шутка заключается в том, что единственный способ для экономиста задуматься о жизни после Самуэльсона - это наблюдать, как мистер Макс У холодно максимизирует функцию полезности U(X,Y). Ха, ха. Макс U - это такой человек, которому все по барабану. Его заботит только добродетель благоразумия, причем "благоразумие" понимается в особенно узком смысле, то есть знание того, каковы ваши аппетиты и зная, как их удовлетворить. Неважно, что в 1880 г. романист Сэмюэл Батлер искренне писал: "Нет большего признака дурака, чем мнение, что он может сразу и легко сказать, что ему приятно". На идише такой дурак - гойишер коп, нееврейский придурок, под которым понимается человек, не имеющий ни знаний, ни умений, ни молитв. Он просто "выбирает", что ему есть, пить, драться или еще что-либо, неумеренно, не советуясь с беспристрастным зрителем своей совести, своего образования, Торы, Мишны или Талмуда. У него есть "вкусы", как выражаются экономисты по-самуэльсоновски, о которых не стоит спорить. (Отметим, кстати, противоречие в том, чтобы испытывать сильные чувства, не оспаривая гипотезу об отсутствии сильных чувств, и быть страстным сторонником холодного расчета. Американский экономист Дж. Н. Кларк давно назвал это "иррациональной страстью к беспристрастной рациональности". Но риторическая последовательность не является сильной стороной самуэльсоновской экономики).

Эти "институты" не позволяют человеку, или, во всяком случае, гойскому копу, совершать определенные действия, например, воровать в продуктовом магазине или отказывать голодным путешественникам. "Как только мы говорим об ограничении человеческого поведения, - отмечает Лал, - мы неявно признаем, что существует некая базовая "человеческая природа", которую необходимо ограничивать. . . . В качестве первого шага мы можем принять модель экономистов "Homo economicus", которая предполагает, что люди преследуют собственные интересы и рациональны".6 И второй шаг, и третий. Кон-тракты - как денежные бюджеты. Тогда мы можем перейти к разумному обмену. Они являются заборами, хорошими или плохими, "ограничивающими поведение, направленное на собственные интересы", как выражается Лал. С точки зрения индивида, заборы падают с неба.

Норт, Лал, Левитт и другие экономисты обычно не замечают, что другие наблюдатели общества категорически не согласны с самуэльсоновской метафорой "ограничения" или "стимула". Неэкономисты рассматривают культурную риторику, как и язык, одновременно как ограничение и творчество, как стимул и импульс, как переговоры и искусство, как сообщество и разговор. Институты не просто ограничивают человеческое поведение, устанавливая цены, на которые люди вынуждены реагировать. Они выражают человеческую сущность, придавая ей смысл.

Левитт и Дубнер, хотя в целом и являются силой добра в растягивании экономики и объяснении этого растяжения неэкономистам, упускают суть. Они тащат все человеческое поведение под фонарный столб "стимулов", просто определяя его как "рациональное". Они заявляют, что "человеческое поведение определяется ошеломляюще сложным набором стимулов, социальных норм, фрейминговых референций". Уроки, извлеченные из прошлого опыта, одним словом, контекст. Мы действуем так, как действуем, потому что, исходя из выбора и стимулов, действующих в конкретных обстоятельствах, нам кажется наиболее продуктивным действовать именно так. Это также известно как рациональное поведение, на котором и строится экономика". Да, это то, на чем строится самуэльсоновская экономика. И в этом проблема, потому что это не так.

Когда мы покупаем машину или идем к проститутке, иногда полезно представить это как рациональное действие, как "мы поступаем так, как поступаем, потому что... это кажется наиболее продуктивным". Прекрасно. Но подождите минутку. "Обрамляющие ссылки" - это то, чем занимается социология, которая оставляет "стимулы" в стороне. Когда социальные ценности быстро меняются - как это было, например, в первые годы буржуазной переоценки или в 1960-е годы, - они становятся релевантными научными объяснениями. Когда камень падает в зыбучий песок, а не в воздух на уровне моря, 32 фута в секунду в квадрате не являются релевантной величиной для его ускорения. Предполагать, что зыбучий песок ведет себя как воздух, потому что это предположение выгодно, или потому что Лукас или Мас-Колелл научили нас этому на первом курсе аспирантуры, - это не наука. Это догма. Если кривая спроса на инвестиции стабильна, то движение вниз по кривой спроса в ответ на такие стимулы, как внешняя торговля, - это правильная научная история. Но если кривая спроса по социологическим или политическим причинам вырывается вперед, приводя к массовым инновациям, то история со стимулами по большей части не имеет научного значения. Если идеология участия женщин в рабочей силе быстро меняется, как это было в 1960-е годы, то следует обратить внимание на идеологию, а не на обычные вопросы спроса и предложения.

Левитт и Дабнер в той же главе доходчиво описывают результаты экономических экспериментов, особенно Джона Листа. Но они не понимают, что их примеры, и особенно примеры Листа, указывают на важность того, как люди говорят с собой или другими о "контексте" или "конкретном обстоятельстве". Левитт и Дубнер утверждают, что полиция в нашумевшем убийстве Китти Дженовезе в 1964 году солгала, чтобы скрыть свою неторопливую реакцию на экстренные вызовы (звонки от соседей, о которых в статье New York Times сообщалось, что их вообще не было) - у полиции, конечно, был "стимул" сделать это, а у журналистов, участвовавших в этом деле, были "стимулы" солгать о полиции, чтобы привлечь внимание к тому, что они хотели бы видеть как ужасное падение социальной этики в тревожные 1960-е годы. Но сами факты свидетельствуют о том, что люди - существа самоконструирующиеся: в данном случае милиция на месте сконструировала истории о "просто бытовом споре", а затем о "нашей лояльности к одному и через две недели журналисты грамотно выстраивают эту историю в рамках более масштабных сюжетов о падении сплоченности общества или о своем журналистском профессионализме или его отсутствии.