А разрабатывали их такие инженеры, как Франгуа-Илер Шамбрелен, который в 1849-55 гг. за свой счет провел осушение и посадку сосен, прежде чем закон 1857 г. заставил коммуны последовать его примеру. Поскольку приходы были бедны, закон разрешил им изыскивать средства на необходимые улучшения за счет продажи части своих участков: прекрасный пример колониального закона, который заставлял туземцев либо продуктивно использовать свои земли, либо уступать их тем, кто это сделает. Результаты оказались выгодны не только сторонним капиталистам, но и самим ландайцам, которые в этом беднейшем уголке Франции уже давно страдали от пеллагры и изнурительных лихорадок.

Намерения разработчиков были благими, даже если они и были выгодны некоторым из тех, кто их сформулировал. Прибыль в любом случае была частью благих намерений, как и добрая совесть людей, которые, как и все люди, игнорировали ценности, отличные от их собственных. Бальзак сожалел о пустой трате земли в нерентабельных коммунах. "Многие из этих земель могли бы приносить огромную прибыль, достаточную для того, чтобы прокормить целые деревни. Но они принадлежат мужественным общинам, которые отказываются продавать их спекулянтам, предпочитая держать их как пастбище для нескольких десятков коров". То, что эти несколько десятков коров (в Ландах - овец) были самой сутью функционирующей экономики и устоявшегося образа жизни, не имело значения ни для Бальзака, ни для спекулянтов. История, как обычно, писалась победителями.

Ардуэн-Дюмазе, посетивший Ланды на рубеже веков, утверждал, что новые поколения оценили перемены: улучшилось питание, улучшилась здоровье, увеличение продолжительности жизни. Но он признал, что старики по-прежнему враждебно относятся к разработчикам. С улучшением экономики региона не прекратились и колониальные упоминания. Уже в 1g10 или 1911 г. Жан Рикар мог описать поселения смолокуров, созданные скипидарными компаниями к северу от Аркашона, как напоминающие "в какой-нибудь африканской стране скопление хижин, сгруппированных под сенью флага Республики". И все же удивительно, что "мы находимся во Франции".

Находиться во Франции означало быть управляемым французскими чиновниками. В Савойе, где были сильные трения между французской администрацией и местным населением, говорили, что французские чиновники "прибывают туда, как на службу в колонии". В 1864 г. один из авторов "Ревю де де монд" сравнил Савойю с Ирландией. Жители других регионов проводили еще более явные сравнения. "Они посылают колонистов в далекие страны, чтобы возделывать пустыню, - говорил один бретонец, - а пустыня находится здесь!" "Они строят железные дороги в Африке", - писала в 1862 г. газета "Ревю дю Лимузен". "Если бы только они обращались с нами, как с арабами!" Сельскохозяйственное обозрение подхватило этот клич: "В самом сердце Франции есть регион, который должен быть колонизирован и который просит лишь о том, чтобы ему были предоставлены такие же условия труда... как и в колониях".

Не менее откровенно говорилось о развитии Сольна. "Здесь речь явно идет о колонизации", - писал Ардуэн-Дюмазе в 1890 г.; разработчики Сольны были так же увлечены своей работой, как и алжирцы. Чуть позже, в Сальбрисе (Луар-и-Шер): "Существует интересная параллель между нынешней колонизацией Туниса и работами по развитию Со-лоньи. В Тунисе, как и в Сольне, капиталисты играют важную роль". Тем не менее, "при прочих равных условиях ... колонизация Сольна является более удивительной".

Наибольшие колониальные возможности, конечно же, открывала Бретань. После насильственного объединения с Францией в XVI в. города Бретани были захвачены французами, которые перебили или заменили местных купцов и французили людей, которых они нанимали на работу или на которых оказывали иное влияние. Такие королевские порты, как Лорьян и Брест, были гарнизонными городами на чужой территории, и для их обозначения часто использовался термин "колония".

Как мы видели, к 1880-м годам ситуация в Бретани изменилась незначительно. В 1891 г. генеральный инспектор образования Франции Карре опубликовал в журнале Revue pédagogique статью "О преподавании первых элементов французского языка туземцам наших колоний и стран, находящихся под нашим протекторатом". В статье отстаивалась методика méthode maternelle - не перевод, а непосредственное изучение французского языка, как в современных школах Berlitz. Что еще более интересно, это была переработка статьи, опубликованной тремя годами ранее в том же журнале "О преподавании первых элементов французского языка в школах Нижней Бретани". Методика была разумной, проблемы - идентичными. Другой педагог, выступая в Алжире в 1891 году, высоко оценил метод Карре, назвав его "таким же применим к маленьким фламандцам, маленьким баскам, маленьким бретонцам, а также к маленьким арабам и маленьким берберам". К 1894 г. метод Карре использовался в начальных школах Нижней Бретани, Фландрии, Корсики и Страны Басков. В том же году метод Карре был подвергнут нападкам как непригодный для обучения французскому языку уроженцев Алжира и Туниса, но его защищал один из учеников Карре, Абель Пуатрино, в то время инспектор в Ренне, на основе своего опыта в Бретани." Дискуссия была логичной, логика была неизбежной.

Но сходство между Бретанью и французскими колониями за рубежом еще глубже. В период с 1840 по 1938 г. 600 тыс. га - одна пятая часть территории полуострова - были превращены из пустыря в пашню. В исследовании 1946 г. Жан Шомбарт де Лаув назвал эту деятельность "настоящим колонизаторским предприятием", и взгляд на одного из ее героев, Жюля Риффеля, подтверждает его слова. Родившийся в Эльзасе в 1806 г., Риффель отправился в Лотарингию, чтобы изучать сельское хозяйство у великого агронома Матье де Домбасла. Окончив обучение в 1828 г., он решил искать счастья агронома в Египте, но перед отъездом посетил семью своего учителя в Бретани. Во время визита Риффель познакомился с нантским судовладельцем Хаентженсом, который только что купил домен Гранджуан. Риффеля уговорили изменить свои взгляды, и под его руководством Гранжуан превратился сначала в образцовую ферму, а затем в выдающуюся сельскохозяйственную школу.

Одним словом, в сельскохозяйственном развитии Бриттании центральное место занимали амбициозный эльзасец, для которого бретонские владения представлялись приемлемой альтернативой Египту, и фламандский корабельщик, ставший владельцем поместья и предоставивший капитал городского и международного происхождения. Что может быть более типичным для колонизаторского предприятия? Шомбарт де Лаув в двух словах сказал: "Расчистка болот стала возможной благодаря обилию рабочей силы, наличию капитала, инициативе команды агрономов и открытию новых технологий". Все, кроме первой, были иностранцами.

В книге 1914 года Камиль Ле Мерсье д'Эрм сравнивает Бретань с другими угнетенными и побежденными народами, как Ирландия, Богемия, Финляндия и Польша. Ле Мерсье д'Эрм и его друзья представляли в основном самих себя; гораздо больше бретонцев предпочли бы полноправное членство во французском содружестве"? Но каждое стремление по-своему отражает ощущение неполноты интеграции, и именно это нас здесь волнует.

Давайте теперь попробуем пойти другим путем и посмотрим, насколько удачно написана книга Франца Фанона "Убогие Земли" - одно из величайших обличений колониализма - применимо к описанным нами условиям. Показательны следующие отрывки, некоторые из которых представляют собой скорее кон-фликтные, чем непрерывные цитаты:

Неразвитые регионы, отсутствие инфраструктуры, мир без врачей, без инженеров, без администраторов.

Культурное отчуждение, когда колониализм пытается заставить аборигенов отказаться от своих неосвещенных путей, [поверить, что] именно колониализм пришел, чтобы осветить их тьму.

Колониальное господство нарушает культурную жизнь завоеванного народа (гибель аборигенного общества, культурная летаргия). Оккупационная власть вводит новые правовые отношения. Интеллигенция стремится усвоить культуру оккупирующей державы.

Обычаи колонизированных народов, их традиции, их мифы - прежде всего, мифы - сами по себе свидетельствуют об их духовной нищете и конституционной испорченности.

Колониализм обращается к прошлому угнетенных народов, искажает, уродует и разрушает его, обесценивая доколониальную историю. Именно колонист творит историю: "Эту землю создали мы".

Более жестокие аспекты присутствия оккупационной власти вполне могут исчезнуть, [обменявшись на] менее вопиющее, но более полное порабощение.

Туземная буржуазия, всецело перенявшая образ мышления, характерный для страны-оккупанта, становится выразителем колониальной культуры, как и интеллигенция, жадно впитывающая ее.

Насилие, столь заметное на страницах Фанона, было редкостью во Франции XIX века, возможно, потому, что восстания, способные серьезно угрожать государству, были в прошлом. При наличии времени и людей с одинаковым цветом кожи ассимиляция проходила успешно. Но в остальном рассказ Фанона о колониальном опыте вполне соответствует описанию того, что произошло в Ландах и Коррезе. Во Франции, как и в Алжире, систематически происходило разрушение того, что Фанон называл национальной культурой, а я бы назвал местной или региональной культурой. В той мере, в какой она сохранялась, она страдала от инерции и растущей изоляции. "Происходит усыхание вокруг все более сжатого ядра, все более инертного, все более полого". Через некоторое время, говорит Фанон, родное творчество угасает, и остается только "жесткий, осадочный, окаменелый". Местная реальность и местная культура угасают вместе. Так было и во Франции XIX века.