— О, обожаю яблочный тарт.
Он произвел на свет пачку сливок — и покорил ее окончательно. Сказал:
— Как же без сливок, правильно я говорю?
Она — клянусь — залилась румянцем, ответила:
— Мне нельзя. Надо же следить за фигурой.
Когда я утащил Коди, она еще ворковала. Он тут же обратился в профессионала, сказал:
— Мы его поймаем, да?
— Уж я надеюсь.
— Джек, брось, что за негатив. Приучись говорить: «Я могу и я сделаю».
Он же это, сука, не всерьез? Я спросил:
— Ты это всерьез?
— Это аффирмация, Джек. Я это всегда по утрам повторяю: «Каждый день я во всем становлюсь лучше…»
Я поднял руку:
— Господи, хватит, понял я.
Обескуражил его, но ненадолго:
— Мне помогает.
Он оглядел комнату, увидел диски, спросил:
— Что слушаем?
— Эммилу Харрис, Уоррен Зивон.
— Кто?
У меня не было ни терпения, ни желания объяснять, так что я собрался на выход. Он достал коробочку в подарочной упаковке, вручил.
— Что это? — спросил я.
— Подарок в честь нашего партнерства.
Я снял бумагу и обнаружил мобильник.
— Заряжен, с деньгами, готов к рок-н-роллу, — сказал он.
Я пробормотал что-то вроде благодарности, он ответил:
— Не за что.
Я посмотрел на него — этого молокососа, полного идеалов и энтузиазма, — спросил:
— Как далеко ты готов зайти?
— Зайти?
— Если мы его поймаем, как далеко ты готов зайти, рискнуть?
Он засомневался, хотел ответить правильно, сказал:
— Мы, эм-м, сдадим его.
Мой голос сочился ядом.
— В смысле… полиции сдадим? Так ты думаешь?
— Эм-м, наверное.
Я покачал головой, и он спросил, уже с ноткой отчаяния:
— А ты как думаешь, Джек? Ты же профи.
Хотелось его помучить. Черт, кого угодно хотелось помучить, ответил:
— Подсказать, да?
Он подождал. Вся прыть, что он набрал после общения с домохозяйкой, сдувалась, и он кивнул с тревогой на лице.
— Я найду клюшку и надену на нее стальные ободья, чтобы у нее был правильный «вших». Улавливаешь?
Он уловил, но не поверил, сказал:
— В смысле — изобьем его?
Я выждал, потом ответил:
— Считай это аффирмацией.
Когда я уходил, в прихожую вышла хозяйка, проворковала:
— Какой замечательный мальчик, он ваш сын?
Я отрекся от него.
По дороге в город я чувствовал себя так, словно вышел из тюрьмы. Хромота не беспокоила — отчасти благодаря тому, что я разминал ногу, несколько дней меряя шагами комнату. Меня догнал потрепанный мужичок, спросил:
— Помнишь меня, Джек?
Все приличия у меня уже вышли, так что я ответил:
— Нет.
Он остановился, дал себя рассмотреть. Метр семьдесят, быстро лысеет, жидкие глазенки и красное лицо алкоголика. В сером кардигане, застегнутом до шеи, штанах, блестящих от постоянного ношения, слипонах с дыркой в боку левого. Сказал:
— Мятный… Мятный Грей.
Будто кто-то вылетевший из «Поп-идола», а потом я вспомнил — из школьных времен, а прозвище — из-за сладостей, которые он жевал на регулярной основе. Два его передних зуба почернели — не просто сгнили, а почернели, как уголь. Словно читая мои мысли, он сказал:
— Уже годами не ем леденцы.
— Рад видеть, — сказал я.
Не смог заставить себя назвать его по прозвищу. Годы приносят если не зрелость, то хотя бы повышенное чувство нелепого.
— Слыхал о клариссинках? — спросил он.
Я надеялся, их не сожгли или что похуже. Казалось, в эти дни можно ожидать уже чего угодно. Этот закрытый орден существовал на пожертвования. В черную годину пятидесятых они звенели в колокольчик, когда голодали, и тот звон передавал все страшное и стыдное, что есть в нищете. Кто бы тогда предсказал Кельтского тигра[26]? Прошли те дни, когда священники обивали пороги, просили приходской сбор, а люди выключали свет в напрасной надежде убедить священника, будто никого нет дома. А я еще удивляюсь, откуда во мне столько ярости.
— Они перешли в онлайн, — сказал он.
Я думал, ослышался. Он имел в виду «линейный танец»? Монашки уже водят машины, выступают по телевизору…
Потом он добавил:
— У них свой сайт.
— Да ты шутишь — у клариссинок?
— Вот тебе крест, в новостях рассказывали.
Я покачал головой, спросил:
— А как… в смысле… давать им милостыню?
Он выдал мега-ухмылку с черными зубами во всей красе:
— Они принимают все крупные кредитные карты.
Остановился у бара «Бэл», сказал:
— Я сюда.
Я полез за мелочью, но он ответил:
— Не надо, Джек, сегодня день пособия. Но спасибо.
Тут он совсем выбил меня из колеи, развеял немногие оставшиеся иллюзии. Он рассмеялся, сказал:
— Будь у меня сайт, ты бы мне скинул пару фунтов с карты.
Я неубедительно хихикнул, признался:
— У меня ее и нет.
Он показал большие пальцы, сказал:
— Зато сердце у тебя золотое, это лучше любой карты.
Такое дорогого стоит.
Я вдруг, подчиняясь порыву, направился в Шанталлу, проверить Тома Рида, который занимался вышибалами. Задумался, бывает ли такое призвание: просыпаешься однажды утром и со всей уверенностью знаешь, что твоя миссия — поставлять вышибал миру. Дом нашел без труда — двухэтажка с ухоженным садом. Сделал глубокий вдох, постучался.
Время шоу.
Момент, который я всегда любил и ненавидел, не зная до конца, как поднять тему — прямо спросить: «Ты убийца?»
Открыла девушка. Лет двадцати, растрепанная, спросила:
— Да?
— Том дома?
Она гаркнула через плечо:
— Том!
И удалилась.
Я слышал звонки телефонов — бизнес шел бойко. Появился коротышка — лысый, грудь колесом, спортивные штаны и, я не шучу, розовая футболка с логотипом «МЫ ЗАШИБАЕМ»:
— Да?
Я протянул руку.
— Я Джек Тейлор. Вы не могли бы уделить мне время?
— Что-то продаете?
Была не была. Я сказал:
— Это по поводу отца Джойса.
На его лице промелькнула чистая мука — кровоточащая голая боль, а за ней — усталость. Он вздохнул.
— Опять эта хрень.
Я попытался изобразить сочувствие — не самая моя сильная сторона, я сразу смахиваю на мошенника, — сказал:
— Я понимаю, вам должно быть сложно.
Он пристально ко мне присмотрелся, спросил:
— Тоже жертва?
Я понял, что он о растлении, ответил:
— Нет.
Он склонил голову набок, сказал:
— Значит, ничего ты не понимаешь.
Пораздумал, затем:
— Ладно, выделю пять минут. Девушка — моя секретарша, она сейчас по уши в продажах.
Я зашел и прикрыл за собой дверь. Он провел меня на кухню, заваленную папками и бумажками. Я спросил:
— Дела, видимо, идут хорошо?
— Да, полный дурдом. Все планирую снять офис, но кто в Голуэе может его себе позволить? Кофе будешь? Есть только быстрорастворимый.
— Мой любимый.
Пока закипал чайник, он спросил:
— Пьешь?
Скорее утверждение, чем вопрос. Я попробовал изобразить негодование, и он сказал:
— По глазам вижу, по затравленному виду — мне это знакомо. И не только это, вспоминать не хочется.
Он всыпал порошок в чашки, влил воды, сказал:
— Молоко кончилось, вообще все кончилось, кроме спроса на персонал. То есть вышибал, если по-нашему.
Мне стало интересно:
— Как ты попал в такой бизнес?
Он предложил жестом сесть. Я сел, он устроился на стул напротив, сказал:
— А ты как думаешь? Сам был вышибалой, устал, что мне все в лицо плюют, если не чего похуже, решил подняться выше. Семь лет назад, когда город гулял вовсю. Будь ты помоложе, мог бы пристроить и тебя на этот вечер.
Вряд ли, если об этом прослышит Кленси.
— Почему? — спросил я.
Он отпил кофе, сказал:
— Выглядишь дуболомом.
Я решил не развивать тему, не спрашивать, что конкретно он имеет в виду. Явно ничего хорошего.
— Меня попросили расследовать смерть отца Джойса.
Снова та мимолетная боль. Он встал, подошел к раковине, с силой вымыл чашку, сказал:
— То есть обходишь тех немногих, кому хватило смелости заговорить. Трое набрались духу — из множества. Кто тебе платит? Церковь? Нам они точно ни хрена не платят. Но это пока. Правительство тоже пытается нас задвинуть — это, видимо, уже узаконенное жестокое обращение. Единственная сочувствующая судья, Ле Фой? Ее ушли.
В его словах были злость, сила, словно остудившие воздух. Пытаясь разрядить обстановку, я сказал:
— Ты преодолел… эм-м… свое прошлое. В смысле, живешь дальше, даже неплохо.
Он грохнул кулаком о стол, спросил:
— Ты-то, сука, откуда знаешь? Видишь тут жену, детей, что-нибудь нормальное? Я сидел на всех таблетках в мире, облысел в девятнадцать. Знаешь, что я делаю на досуге?
Он произнес это слово со всем презрением, на какое был способен, продолжил:
— Гуляю по сраной набережной. Ни с кем не разговариваю, ни с единым человеком. Смотрю телевизор. Комедии — «Сайнфелд», «Друзья», «Саус Парк», «Гриффины» — и знаешь, что? Никогда не смеюсь, ни разу. А «Отец Тед» — это я вообще никогда смотреть не буду, никогда не найду в священниках ничего смешного. Я умер много лет назад, но тело еще ходит, — вот что оборжаться, да? О семье и говорить нечего. Всегда думал, что у меня будет сын, сейчас бы он унаследовал бизнес. Но благодаря святому отцу, этому извращенцу, я сдохну один. У человека должен быть сын, вот в чем истинный грех.
Я не нашелся, что ответить, и он спросил:
— Хочешь спросить, не я ли его убил… За этим пришел, да? Думаешь, еще сто человек не хочет спросить у меня то же самое? Он трахал меня десять раз в неделю, пока кровь из задницы не шла. Начал, когда мне было девять. Когда я рассказал матери, она выпорола меня так, что я ходить не мог.
По его лицу градом струился пот, розовая футболка промокла насквозь. Он не останавливался:
— Иногда для разнообразия он вставлял мне в рот. Думаешь, мне его жалко? Я тебе скажу, о чем жалею, — что ему башку отрезали. Не с того начали.
Я встал, спросил:
— Не налить воды?
Он выдохся, весь обмяк, покачал головой:
— Ты пойдешь к Майклу?
— Да.
Он слабо и криво улыбнулся:
— Майкл тебе понравится, он держится лучше.
Хотелось взять его за плечо и сказать — что сказать? Что все будет хорошо? Будет как угодно, но точно не хорошо. Я сказал:
— Спасибо, что поговорил, и за кофе…
Он как будто не слышал. Когда я уходил, спросил:
— Знаешь слово «глухарь»?
Когда я кивнул, сказал:
— Это он и есть. Дело глухое, как в танке.
Потом добавил: