Максим стоял у распахнутого окна и задумчиво смотрел на белые облака, проплывавшие по синему, как на детском рисунке, небу.

- Сварить тебе кофе? - спросила я, глядя на его четко очерченный на фоне светлого окна силуэт.

Услышав мой голос, Максим повернулся и, нежно посмотрев на меня, ответил:

- Конечно сварить! Ниночка, ты ведь сама знаешь, что твой кофе - лучший в этом уголке Галактики.

Каждый раз, когда Максим смотрел на меня таким особым взглядом, как сейчас, мои ноги становились слабыми, а в голове появлялась щекочущая пустота. Наверное, это было заметно, потому что Максим улыбнулся и, подойдя ко мне, взял за руки.

- Эй, очнись! - сказал он. - Любовь приходит и уходит, а кофе хочется всегда.

Это циничное заявление моментально привело меня в чувство, и я, ущипнув его за ладонь, вредным голосом поинтересовалась:

- Уходит любовь, говоришь? - и ущипнула за другую. - Ну, раз уходит - тогда и кофе не будет.

- Нет! Не уходит! - запротестовал Максим. - Это просто такое народное выражение. А без кофе она точно уйдет.

- Никуда она не уйдет, - сказала я и пошла в кухню, - но я, единственно из гуманности, все-таки иду варить тебе кофе.

Последние слова я уже прокричала из кухни, доставая с полки старинную фарфоровую банку, в которой был зерновой контрабандный кофе.

Странное дело, но даже теперь, когда можно было купить все, что угодно, лучшим, как и в дремучее советское время, оставался все тот же контрабандный зеленый кофе в больших мешках, который жуликоватые моряки привозили из далеких экзотических стран в трюмах проржавевших от океанской соли кораблей. Этот кофе продавался явочным порядком, по телефонным звонкам, и я была одной из тех, кому посчастливилось попасть в избранное общество любителей Настоящего Кофе.

Мне страшно повезло.

Вообще, любовь - это везение.

Миллионы и миллиарды людей - мужчин и женщин - круглые сутки ходят по земле, не замечая друг друга, не глядя друг на друга… И вдруг - как вспышка, как взрыв, как электрическая искра, раз - и получилась любовь!

И это досталось мне.

Он любит меня.

А уж как я люблю его, и рассказать невозможно. Поэтому, когда я хочу сказать Максиму о своей любви, чувства переполняют меня, и, не находя слов, которые смогли бы отразить мои внутренние движения, я просто начинаю плакать от бессилия. Максим всегда утешает меня и говорит - ну что ты, Ниночка, не плачь. Собачки, они ведь тоже, как и ты - все понимают, только сказать не можут.

Он так и говорит - "не можут".

Тут мне всегда становится смешно, и я перестаю плакать. И начинаю щипать его за "собачек". А он убегает от меня, но поддается, и я всегда ловлю его и обнимаю, и целую…

Максим вышел на кухню, а я, насыпая разогревшуюся кофейную пудру в джезву, в который уже раз подумала - неужели так бывает? Неужели все это не сон?

Налив в джезву воды, я поставила ее на газ, прижалась к Максиму, и мы вместе завороженно следили, как кофе поднимался черной шапкой.

Кофе был уже готов перевалиться через край, но я, еле оторвавшись от любимого, схватила джезву и успела снять ее с огня. Теперь, следуя кофейному ритуалу, нужно было еще дважды поднять пену. Я так и сделала, и уже через полминуты кофе был готов.

Разлив горько-ароматный черный бальзам по фарфоровым чашечкам, я уселась спиной к окну на свой любимый старинный стул. Когда-то, по рассказам бабушки, он стоял в Пуме, ну потом - понятное дело - революция, матросики, грабежи… Неисповедимыми путями стульчик оказался в нашем доме, и, когда я в нежном возрасте прочитала "Двенадцать стульев", папочка вовремя застукал меня в тот момент, когда я с кухонным ножом в руке собиралась исследовать содержимое стула.

Слегка надрав мне уши, папочка разъяснил разницу между художественным вымыслом и суровой правдой жизни. Я поняла то, что он мне сказал, но все равно - каждый раз, садясь на этот стул, пыталась нащупать мягким местом заветную шкатулочку с бриллиантами, которая должна быть зашита в глубине выцветшей ковровой подушки.

- Лина, солнышко, - Максим сделал первый осторожный глоток и посмотрел на часы, - мне скоро уходить. Сегодня мы договорились собраться пораньше, чтобы немножко порепетировать. Так что через десять минут я должен уйти.

Я глубоко вздохнула и поднялась из-за стола.

- Вот она - женская доля, - грустно сказала я, - провожать и ждать. Ждать и провожать.

- Ниночка, - сказал Максим, одним глотком допивая кофе и тоже вставая, - неси свой женский крест мужественно.

- Это, интересно, как? - спросила я, доставая из шкафчика электрический утюг. - И вообще - чем женский крест отличается от мужского?

- А у него перекладина внизу - там, где ноги.

- Дурак, - я засмеялась, - дурак и хам. И богохулъщик.

- Богохульник, - поправил меня Максим, - а еще журналистский факультет закончила. Грамотейка.

Я разложила гладильную доску, потом вытащила из сушильной машины любимую рубашку Максима - голубую с маленьким скрипичным знаком, вышитым на кармане, - и начала ее гладить.

Максим закурил и, пуская дым в форточку, стал следить за моими движениями.

- Какая прекрасная картина, - сказал он наконец, - женщина с утюгом… Воплощение домовитости и заботы.

- Вот я тебя сейчас прижгу, - пригрозила я, - чтобы ты не умничал тут. А кроме того - есть еще разные привлекательные картины. Например - мужчина с каменным топором. Мужчина с лопатой. Мужчина, убивающий мамонта.

- Мужчина с женщиной, - вставил Максим.

- Я не сказала, что именно я тебе прижгу? - угрожающе произнесла я и повертела утюгом в воздухе. - После этого с женщиной тебя не увидит никто.

- Молчу, молчу! - Максим засмеялся и поднял руки. - Сдаюсь! Может быть, рубашка уже достаточно плоская? Ниночка, мне ведь уже пора бежать!

- Ладно, - я поставила утюг на подставку, - забирай свою любимую плоскую рубашку и отправляйся на репетицию.

Максим небрежно чмокнул меня в нос и, схватив рубашку, убежал в спальню переодеваться. А я, вылив в чашку остатки кофе, закурила и стала слушать доносившиеся из спальни звуки. А ведь прошедшей ночью оттуда доносились совсем другие звуки… Вспомнив минувшую ночь, я почувствовала, как мое сердце снова застучало быстро и сильно. Ах, какая жалость, что Максиму нужно идти на работу…