Глава 2. Вода на камень

Если уж на то пошло, с тренировочной сессии Ревик вышел ещё более злым.

Он ожидал, что останется один, хотя бы когда вернётся в свою монашескую келью.

Он жаждал одиночества, нуждался в нём к данному моменту, даже если это означало вернуться в ту бл*дскую пещеру без света и воздуха на остаток дня и вечера.

Он всё сильнее гадал, может, они затолкали его в такую крохотную келью нарочно, зная, что он клаустрофобик.

В этих пещерах существовали комнаты с настоящими окнами.

В некоторых даже имелась настоящая вентиляция, выходившая наружу.

Ревик видел много пустующих комнат такого типа, пока бродил по туннелям. Он знал, что у монахов было предостаточно места, поскольку монастырь значительно сократился за годы после Первого Контакта, когда монахов убивали вместе с остальным их народом.

Это даже не считая остального подземного города, который теперь был по большей части заброшен, как и пещеры, прилегавшие к официальным местам обитания монахов.

Ревик не был монахом.

Он мог бы жить в тех пещерах.

У них была масса вариантов в плане комнаты для его проживания.

Они также наверняка знали, что он не особо захочет признаваться в своём дискомфорте, хотя бы потому, что не захочет обсуждать его причины или конкретные инциденты в прошлом, приведшие к возникновению у Ревика клаустрофобии.

Его клаустрофобия — это его личное дело, чёрт возьми.

Тулани, старый монах, пришедший в комнату Ревика и спрашивавший его о музыке, наверняка согласился бы с ним в этом отношении… а потом предложил бы Ревику всё равно поговорить об этом ради его же пользы, а не ради других.

Ревик гадал, не приставили ли Тулани к нему.

Пожилой монах, возможно, держался поблизости, чтобы не оставлять Ревика слишком часто наедине со своими мыслями… или не дать ему совершить самоубийство, если уж на то пошло, или не дать обдумать побег. Возможно, он просто присутствовал, чтобы более пристально наблюдать за реакциями Ревика.

Ревик также иногда гадал, вдруг Тулани нарочно задерживается слишком долго, ждёт, когда Ревик сорвётся… переживёт некий нервный срыв, который они все смогут наблюдать и использовать, чтобы вывернуть его наизнанку.

К этому моменту Ревик понимал, что какими бы «невинными» ни выглядели монахи, они явно умели разбираться в сложной психологии. И они не были дураками, даже если Ревик испытывал искушение считать их таковыми. Правда в том, что они брали его измором.

Терпеливо, медленно, по-доброму… стратегически.

«Тренировочные» сессии Ревика тоже были частью этого процесса. В данный момент они состояли из открытия структур в свете вокруг его aleimi-сердца, а это упражнение на страх, раздражение, смущение, боль и скорбь.

В основном на страх.

Он ненавидел чувствовать себя таким уязвимым.

Под конец даже дышать было больно.

Спустя четыре с лишним часа попыток медитации с кучкой счастливых довольных монахов, которым весь процесс казался беспроблемным и просвещающим, Ревику хотелось пробить стену кулаком. Или головой.

Как минимум ему очень хотелось побыть одному.

Он знал, что прятаться от остальных — это по-детски.

Он знал, что это ребячество — избегать сближения с кем-то из монахов, держаться за свою музыку, за свои книги, за прежние связи с миром… за тот факт, что он читал хоть одну бл*дскую газету за последние пятьдесят лет.

Но он не мог отбросить упрямое желание держаться за эти вещи.

Он не мог отбросить нежелание по-настоящему понимать их мир.

Он знал, что они называют это привязанностью, избеганием, своего рода зависимостью, и он даже в некотором роде соглашался с ними. Он видел и понимал, как это удерживает его свет и разум в определённом состоянии, которое не было для него полезным, особенно сейчас.

Просто ему было всё равно.

А может, он переживал об этом не настолько сильно, чтобы измениться.

Они снова и снова говорили ему, что не будут удерживать его здесь, что для него нет угрозы заточения, и они не принудят его быть монахом вечно.

Ревик это понимал. Он знал, что они не желали ему вреда, не пытались промыть ему мозги или что-то навязать, завербовать его во что-то… но он всё равно боялся этих вещей. Проведя годы в конструкции Шулеров, которые лепили его разум по своему усмотрению, меняли саму его суть, он ужасно боялся повторения того же, но с другими хозяевами… и неважно, какими бы «безобидными» эти хозяева не казались со стороны.

Ревик не доверял себе.

По той же причине он не позволял себе слишком сближаться.

Вместо этого он изолировал себя, хоть и ненавидел ощущение отстранённости. Он держался за вещи, хотя понимал, что эти вещи его не определяют, и ненавидел то, каким стёртым он чувствовал себя. Он ненавидел незнание того, кем он был теперь. Он ненавидел понимание того, что для остального мира он исчез.

Он ненавидел то, каким незначительным он чувствовал себя.

Будто последние тридцать лет его жизни прошли абсолютно впустую.

Даже хуже… те годы теперь ощущались как движение вспять. Ревик смотрел на то, кем он был под началом Организации, и видел лишь заблуждения.

Конечно, монахи несколько иначе воспринимали это всё.

Монахи говорили Ревику, что его депрессия носит не только психологический, но и органический характер. Они сравнивали это с наркотической зависимостью, говорили, что он скучал по симбиотической природе Организации и тому, как они питались от света друг друга. Они говорили Ревику, что он сделался совершенно зависимым от организации, пока жил в их сети видящих.

Они называли ту сеть «Пирамидой».

Они называли Организацию «Шулерами».

Монахи говорили ему, что его свет серьёзно повреждён от жизни внутри Пирамиды Шулеров. Они говорили, что да, ему промыли мозги, но что более важно, на его свете паразитировали и ломали его так, чтобы Ревику тяжело было жить без них.

Шулеры «отплатили» ему за это насилие, давая иллюзию силы, а также чувство предназначения. Монахи объяснили ему, что большая часть «власти» Ревика внутри Пирамиды тоже была иллюзией, достигаемой лишь посредством насилия над светом каждого видящего, который стоял ниже него на ступенях Пирамиды.

Всё это казалось Ревику правдой.

Более того, он ясно видел это, когда они показывали ему световые диаграммы того, как Пирамида функционировала на самом деле. По сути Шулеры крали у него, а Ревик крал у нижестоящих видящих, а иногда и у вышестоящих.

Монахи сказали, что он страдает отчасти из-за того, что сейчас отстраивает поломанные части своего света, чтобы иметь возможность стоять на своих двоих.

Они сказали, что до тех пор он был наркоманом, кричащим от боли из-за дыры в его свете… кричащим от боли, потому что он скучал по симбиозу Пирамиды.

Они говорили, что его психологическая боль тоже исходила в основном от этого.

И это тоже казалось Ревику правдивым.

Как бы ни было стыдно признаваться, он скучал по власти, одалживаемой ему Пирамидой, даже если эта сила и власть были украденными. Возможно, ещё сильнее он отчаянно скучал по чувству предназначения, которое Организация давала его жизни.

Монахи уверяли его, что всё это — часть процесса.

Они считали это «необходимой болью», чтобы пройти через развившуюся у него «зависимость» от света Шулеров. Они предупреждали, что Шулеры лишили его истинной независимости разума, пока он был с ними. В результате он утратил способность поистине понимать свой разум или принимать свои решения.

Они говорили, что в результате он утратил веру в себя.

Они говорили, что всё это вернётся.

Они обещали, что это вернётся, если он не сдастся.

И как бы это ни раздражало Ревика до чёртиков, это тоже казалось правдой.

И всё же он подозревал, что дело во многом не в промывании мозгов и не в повреждении его aleimi-структур, а скорее в том, что он искренне скучал по временам, когда он был частью мира. Когда он был причастен к чему-то. Он скучал по знанию происходящего. Чёрт, да он даже не знал, чем закончилась последняя человеческая война, в которой он участвовал.

Он не знал, крутили ли по радио его любимые человеческие группы.

Он не знал, занимали ли политики те же посты, носили ли люди ту же одежду, какие разразились скандалы, какие вышли фильмы.

И ещё это стирание разума, которое Вэшу пришлось провести в рамках соглашения, на условиях которого его отпустили Галейт и Шулеры.

Из-за этого Ревику не хватало некоторых кусков — чёрных пятен, где когда-то жил его разум, где когда-то жил он сам. Эти пустые, похожие на бездну пространства окружались смутными эмоциями, предубеждениями и желаниями, вещами, которые притягивали его, но без конкретных деталей, без чего-либо, помогавшего ему осмыслить собственные чувства.

Он больше не помнил значительные куски того, что делал после окончания Второй Мировой Войны. Он натыкался на «кармашки» горя, вспоминал лица, беглые образы того, что ощущалось знакомым.

Он вспоминал лица некоторых людей, которых он убил.

Он даже время от времени вспоминал счастливые моменты.

Он определённо помнил некоторые более развращённые детали.

Однако ничто не задерживалось достаточно долго, чтобы он знал, что делать с оставшимся, или вспоминал, какие куски того теперь принадлежали ему.

Он помнил Кали.

Он помнил свой перелёт из Вьетнама.

Однако монахи сказали ему отпустить это всё.

Они советовали Ревику попробовать посмотреть на себя новыми глазами, заново узнать, не позволяя тем старым способам восприятия себя окрашивать его впечатления. Они говорили, что он не видел себя отчётливо, ни в хорошем, ни в плохом. Они говорили, что он не мог ясно видеть свои способности, других и то, как другие видели его.

Но Ревику не хотелось.

Ревику не хотелось отпускать это всё.

Однако даже тогда, когда он пытался противиться им, он не мог достаточно ухватиться за свой разум, эмоции или воспоминания, чтобы от этого был какой-то прок.