— Эй, не пытайся выставить себя напоказ. У тебя есть другие, более важные черты характера и таланты. Мы с мамой прочитали более тысячи эссе, прежде чем выбрали твоё. — Миранда изучает меня, пока мы идём, дождь ритмично барабанит по каменным дорожкам снаружи. Но почему-то, несмотря на то, что это здание, большое и продуваемое сквозняками, здесь уютно и тепло. — Должно быть, это была очень тяжело — справляться со всем этим… — Миранда говорит это немного отстранённо, как будто её мысли уже давно витают где-то в другом месте.

Что касается меня, то я раскраснелась, и моя кожа внезапно стала горячей. Я останавливаюсь, и Миранда останавливается рядом со мной, моргая, чтобы разогнать туман перед глазами. Я знала, что моё эссе будет прочитано «квалифицированными студенческими судьями», но… Наши взгляды встречаются, и выражение её лица смягчается. Теперь эта девушка официально знает обо мне всё, что только можно знать. Она знает мои самые мрачные воспоминания, мои самые большие страхи.

— Мне понравилось твоё эссе, — говорит она, протягивая руку, чтобы сжать мою. — И я никому не расскажу о том, что прочитала. Я не только всерьёз отчаянно хочу подружиться с тобой, но и моя мама убила бы меня. Вы с ней встречались: она ужасна.

Мои губы растягиваются в лёгкой улыбке, и я сжимаю её руку в ответ, прежде чем отпустить.

— Я ценю это, — молвлю я, чувствуя, как между нами закипает новый вид товарищества. В этом эссе есть вещи, которые могли бы уничтожить меня в Бёрберри.

Мы сворачиваем за угол, и я задаюсь вопросом, доберётся ли она до этого клочка бумаги в моей руке до того, как мы дойдём до часовни для утренних объявлений. Или, например, собираемся ли мы вообще добраться до часовни. Как далеко я забрела? И насколько велико это место?!

Я имею в виду, что я добросовестно изучала карту Подготовительной Академии Бёрберри, лёжа в разгар летнего зноя на выжженной солнцем лужайке моего отца, с очками на глазах и наушниками в ушах. Я запомнила весь макет, и всё же… Я так растерялась, что даже не помню, в какую дверь вошла. Смотреть на плоскую иллюстрацию чего-либо и лично наблюдать за этим — две совершенно разные вещи.

Поднимая голову, я вижу нечто такое, от чего у меня перехватывает дыхание.

Или… лучше сказать от кого-то.

— Кто это, чёрт возьми, такой? — я задыхаюсь, когда мой взгляд натыкается на платиново-белокурую голову самого красивого парня, которого я когда-либо видела. Он развалился в кресле с беззаботным пренебрежением, в его длинных конечностях чувствуется законная лень. То, как он сидит там, спокойный, скучающий, но с яркими, пронзительными глазами, всё это напоминает мне кота. Ленивого, избалованного домашнего кота.

Его волосы переливаются в лучах солнца, пробивающегося сквозь облака. Снаружи по кампусу раскинулась радуга, которую я едва могу разглядеть сквозь стекло, но она и близко не так прекрасна, как парень в распущенном галстуке и наполовину заправленной рубашке. Он по-прежнему бодр, по-прежнему отшлифован и собран, но с аурой непринуждённости, которой нет у Тристана Вандербильта. Нет, у того парня палка засунута так глубоко в задницу, что он никогда не смог бы развалиться на стуле так, как это делает этот.

— Это, — начинает Миранда, когда ледяные глаза парня устремляются в нашу сторону, — мой брат-близнец: Крид Кэбот.

Мой рот открывается, а затем захлопывается, когда я понимаю, что мне абсолютно нечего сказать дельного. Я очарована, удерживаемая этим острым взглядом, когда Крид направляется к нам. Он, конечно, высокий, но кажется ещё выше из-за того, как он стоит, его пальцы слегка засунуты в карманы, две верхние пуговицы на рубашке расстёгнуты. Его пиджака нигде не видно.

— Мэнди, — говорит он вместо приветствия, с отвращением глядя на юбку своей сестры. Крид Кэбот… он даже не обращает на меня внимания. Не слишком ли грубо? Я приподнимаю бровь и скрещиваю руки на груди, ожидая, когда он посмотрит на меня. — Мне было интересно, куда ты исчезла. Эндрю ищет тебя. — Миранда кивает, а затем протягивает руку, указывая на меня.

— Ты собираешься поздороваться с новой ученицей? — спрашивает она, и эти льдисто-голубые глаза Крида скользят по мне. Клянусь, даже отсюда я чувствую его запах. У него такой свежий льняной аромат с лёгким привкусом табака, как будто он тусовался с кем-то, кто курит, но сам не курильщик.

— Правда? — спрашивает он, оглядывая меня с ног до головы с расчётливой холодностью во взгляде. — А почему я должен это сделать?

— О, чёрт возьми, Крид, это Марни Рид. — Миранда приподнимает брови и ждёт, пока он установит связь. По-видимому, он уже это сделал.

— А, мамина любимая крестьянка. Я уже знаю про это. — Крид смотрит на меня, его кожа как алебастр, выражение лица такое же надменное, как у Тристана. — Благотворительность (Черити) — это её конёк. Но не обязательно должно быть моим. — Крид отворачивается, когда Миранда брызжет слюной, и я делаю всё возможное, чтобы придумать быстрый ответ.

— Благотворительность — это не то, что привело меня сюда, мистер Кэбот. Это была тяжёлая работа и самоотверженность.

Он даже не замедляет шага, чтобы убедиться, что я заговорила. Почему-то это хуже, чем, когда он атакует на меня словесными нападками, как это сделал Тристан. Что не так с этими людьми? Неужели все в этой школе высокомерные придурки?

— Не позволяй ему задеть тебя, — объясняет Миранда, но в её голосе нет особой уверенности в своих словах. — Он мудак со всеми. — Она берёт меня за запястье и тянет за собой, к толпе, которая запрудила вход в часовню, похожую на пещеру.

— Сюда, — продолжает она, кивая головой, когда мы подходим к маленькой двери слева от главного входа. Миранда открывает её ключом, а затем впускает меня в узкий коридор с красивыми розово-красными окнами с фрамугами, расположенными под высоким потолком.

— Ого, как тебя пустили в это место? — шепчу я, следуя за Мирандой по коридору, а затем вверх по каменной лестнице. До меня доносится запах сигаретного дыма, и мы останавливаемся на первой лестничной площадке. Не сбиваясь с ритма, Миранда отвечает мне и выхватывает сигарету из пальцев парня, который её курит.

— Сюда допускаются только Идолы, Близкий круг и персонал, — говорит она мне, выпячивая бедро, когда темноволосый парень, сидящий на краю подоконника, поворачивается и свирепо смотрит на неё. — Ты, блядь, издеваешься надо мной, Грегори Ван Хорн? Если мисс Фелтон поймает тебя за курением в первый же день, тебя ждут большие неприятности.

— Не будь такой грёбаной дочерью пастора, — отвечает парень, уныло прислоняясь к камню, а затем бросает взгляд на меня. Его взгляд оценивающий, но гораздо менее осуждающий, чем у двух моих предыдущих знакомых. — А кто это? Благотворительный фонд?

— Все уже знают? — спрашивает Миранда, и моё сердце проваливается в желудок. Это действительно так, правда ведь? Что все знают, что я единственный человек в этой школе, у семьи которого нет собственного капитала, эквивалентного ВВП маленькой страны? — Насколько серьёзен ущерб?

— Девушка из нищей касты, невысокая, пухленькая, с тусклыми волосами, даже не привлекательная для секса. Если бы её можно было трахнуть, возможно, она могла бы стать Плебейкой. На данный момент Харпер уже начала называть её Работяжкой.

Мои щеки краснеют, но я не настолько глупа, чтобы упустить связь. По общему признанию, это искусная игра слов: Работяжка, похоже на работающую девушку из «синих воротничков» (blue-collar working girl — девушки выполняющие тяжёлый ручной труд)... и Работяжка, это как-бы проститутка… но без полноценного секса…

— Что ты имеешь в виду, говоря, что, возможно, она могла бы быть Плебом? — спрашивает Миранда, замирая при звуке захлопнувшейся за нами двери. Мы обе оборачиваемся и обнаруживаем, что одна из самых красивых девушек, которых я когда-либо видела, смотрит прямо на меня. Почему все в этой школе такие красивые?! Как парни, так и девочки. Должно быть, это из-за личных поваров, шофёров, горничных, личных стилистов и пластических хирургов. Жизнь, должно быть, так легка, когда тебе почти не нужно её проживать. Мои руки сжимаются в кулаки; я ожидаю нападения.

Девушка у подножия лестницы уже смотрит на меня так, словно я враг общества номер один.

— Кеша Дарлинг — Плебей, — говорит девушка, её голос высокий и культурный, сопрано только и ждёт, чтобы спеть. — А её отец владеет сетью аптек стоимостью более ста шестидесяти миллионов долларов.

Девушка — я предполагаю, что это печально известная Харпер? — скрещивает одну руку на груди, положив локоть другой на ладонь. Она пренебрежительно жестикулирует в мою сторону.

— Так с какой стати какая-то нищая сучка из гетто должна быть поставлена в один ряд с ней? — Харпер движется ко мне, её блестящая грива каштановых волос развевается, юбка ещё короче, чем у Миранды, макияж нанесён профессионально. Она останавливается передо мной, становясь на несколько дюймов выше. К тому же на несколько дюймов стройнее. Мы обе это замечаем. Мои руки сжимают школьную сумку. — Ты знаешь, что такое социальный дарвинизм, Работяжка?

— Меня зовут Марни, — говорю я, мой голос опасно близок к рычанию. Я могу вынести много дерьма, но на сегодня я уже сыта по горло. — И да, я действительно знаю, что это такое: куча дерьмовой пропаганды, поддерживаемой сверхбогатыми, чтобы объяснить, почему они едят торт, а все остальные страдают.

— Оу, — мурлычет Харпер, надув свои идеально накрашенные розовые губки, — посмотри на себя, такая умная, используешь ссылку на Марию-Антуанетту. — Она наклоняется ко мне, от её сладкого ванильно-персикового запаха меня тошнит. — Если ты думаешь, что у тебя есть всё, что нужно, возьми свои вилы, крестьянка, и снеси мне голову. — Со смехом, похожим на шипучую воду, Харпер встаёт и перекидывает волосы через плечо.