— Хорошо. — Он снова сопит, его маленькое тело вздрагивает при каждом вдохе. — Сидни?

— Что?

— Разве я то слово, которое сказал папа? Педик?

Я прикусываю губу так сильно, что чувствую вкус крови. Моя ненависть к Фрэнку в этот момент превратилась в бушующее инферно.

— Нет. Неправда. Ты ничего не делаешь для того, чтобы тебя называли этим словом. Это злобное, мерзкое слово, которое злобные и мерзкие люди используют, чтобы унизить кого-то и заставить чувствовать себя плохо. Вот и все. Ясно?

— Да, но в школе меня тоже так обзывают. Потому что мне нравятся розовые и блестящие вещи. Потому что я иногда плачу. Они говорят, что мне нравятся мальчики.

Я хочу выбить дурь из каждого ребенка в его школе. Мне все равно, насколько они малы. Они достаточно взрослые, чтобы понимать. Хочу встряхнуть Аарона и сказать ему, что он должен быть жестче, сильнее, тверже. Но брат смотрит на меня своим милым маленьким личиком, и я просто не могу заставить себя сделать это.

— Ты хороший. Именно такой. Кем бы ты ни хотел быть, это просто прекрасно. Неважно, нравятся ли тебе мальчики или розовые блестки, или ты каждый день носишь в школу фиолетовые юбки в горошек. Понятно? Никто не имеет права относиться к тебе как к дерьму.

Уголки его рта растянулись в крошечной улыбке.

— Ты будешь держать меня за руку?

Я переплетаю свои пальцы с его. Они все еще такие маленькие, такие нежные. Я тяжело сглатываю.

— Сегодня вечером ты должен оставаться в своей комнате. Не выходи, хорошо?

Он кивает. Я держу его за руку всю дорогу домой в трескучей тишине. Ужас подкрадывается к моему горлу, заглушая дыхание.

Я помогаю маме уложить Аарона в постель. Укладываю его вместе с Кроликом Рэтти и целую во влажный лоб. Подготовившись ко сну, я быстро набрасываю картинку, где Рэтти управляет тележкой, летящей по воздуху в «Лоуз», низко пролетая над проходом, заполненным сотней различных видов унитазов. Сворачиваю страницу в треугольник и кладу ее в ящик буфета. Это заставит Аарона улыбнуться, когда он проверит его утром.

Фрэнк устанавливает посудомоечную машину на кухне, мама напевает, а Фрэнк курит и ругается все громче. Сейчас все нормально, но это ненадолго. Я знаю, что будет дальше. Я пытаюсь читать заданную главу из учебника «Государственное управление». Слова постоянно мечутся по странице, прыгают и скачут, пока я не перестаю различать отдельные предложения.

Через некоторое время в доме становится темно. Мама выключает свет и запирает двери, из коридора доносится бормотание, а потом тишина. Чуть позже после этого по коридору раздаются шаги и останавливаются у моей двери. Голова становится ватной, и я могу ощутить, как мое тело, толстое и тяжелое, проникает сквозь плед, проваливается сквозь матрас, затем сквозь хлипкий зеленый ковролин и половицы, а дальше — бетон и мягкая темная земля под ногами.

А потом он входит и делает то, что делает, и нет никаких звуков, кроме дыхания, и даже если бы они были, я бы их не услышала. Я далеко. Я — кто-то другой. Это тело, которое я ненавижу, не мое. Оно отброшено, растворено, как личинка сбрасывает кожу, разжижает органы, оставляя все, включая себя, позади.