Я облизываю губы — хочу его везде и сразу. Хочу взять его в рот, проглотить его глубоко до самого горла. Я хочу, чтобы он погрузился в меня, толкаясь жестко и грубо — я хочу чувствовать его горячую сперму на своей коже, груди, животе и заднице. Для нас нет запретов, нет ничего плохого — есть только ненасытное и отчаянное, грязное и глубокое — больше и хорошо.

Гарретт хватает меня за бедро, дергает вниз, и скользит тупой головкой своего члена по моим нижним губам, где я скользкая и горячая. Мои мышцы сжимаются. Он трется о мой клитор, кружа и поглаживая, посылая волны блаженства, вверх по моему позвоночнику.

Я упираюсь ногами в кровать и приподнимаю бедра, без слов умоляя его о большем.

О нем.

— Кэлли.

Его грубый голос вытаскивает меня из тумана похоти, заставляя взглянуть ему в глаза. Его челюсть сжата в предвкушении, а грудь поднимается и опускается от прерывистого дыхания.

— Кэлли, детка, смотри. Смотри на меня...

Я отрывисто киваю. Я сделаю все, что угодно, дам ему все, что он попросит, до тех пор, пока он не перестанет прикасаться ко мне.

Он прижимается к моей дырочке, и я стону, мои колени раздвигаются шире, жаждая его глубже. Я маленькая, узкая, и есть что-то такое завораживающее в том, чтобы смотреть, как руки Гарретта лежат на его большом члене, — смотреть, как он медленно входит в меня.

Он резко вдыхает от ощущений, чувств.

И, Боже милостивый, я тоже это чувствую.

Мои напряженные мышцы сжимаются вокруг него, освобождая как раз достаточно места, когда он скользит внутрь — такой горячий и твердый.

Так хорошо.

Наши тела встречаются, и подбородок Гарретта опускается на грудь, когда он уютно устроился, полностью погрузившись в меня.

— Бл******, — стонет он. — Трахни меня...

А потом он опускается на локти по обе стороны от моей головы, грубо целуя меня. Он отводит бедра назад, а затем полностью скользит внутрь. И мы стонем вместе. Он начинает ритмично двигаться — плавное, толкающее скольжение внутрь и наружу. Постоянное движение вперед и назад.

Я выдыхаю отрывистые, бессмысленные слова в его губы.

— Гарретт... Гарретт... это так хорошо.

— Знаю, — стонет он, выгибая бедра, касаясь меня так глубоко внутри. — Я знаю, детка.

— Это так правильно. — Я хватаюсь за сильные, напряженные мышцы его спины, скольжу руками вниз, прижимаясь к его твердой, сжимающейся заднице. — Так... правильно.

Каждое прикосновение, каждый поцелуй, который не был его, казался... другим. Не плохо, не неудобно — но по-другому. Не то же самое. Не так.

Это всегда казалось правильным только с ним.

Время перестает существовать. Надо мной только Гарретт, внутри меня только Гарретт, он окружает меня. Мои руки вытягиваются над головой, и его пальцы обхватывают мои запястья. Я приподнимаю бедра, отдаваясь ему, отдаваясь удовольствию, которое пульсирует по моему телу с каждым толчком его бедер.

Взгляд Гарретта горячий и веки прикрыты от того, как хорошо это ощущается. Он двигается сильнее, быстрее, грубее, подталкивая меня выше. Как будто моя душа поднимается и поднимается.

— Гарретт... Гарретт... — кричу я хнычущим голосом, который едва узнаю.

А потом я падаю, выгибаясь навстречу ему, когда мой оргазм овладевает мной, скручивает меня и срывает его имя с моих губ. Я сжимаюсь вокруг его твердости, запирая его внутри себя, никогда не желая отпускать, никогда не желая, чтобы это закончилось. Лицо Гарретта прижимается к моей шее, и он жестко трахает меня, постанывая, пока не испытывает собственное удовольствие и не кончает горячими пульсирующими струями внутри меня.

Несколько долгих мгновений мы лежим вот так, переводя дыхание, держась друг за друга тяжелыми, пресыщенными конечностями. Я провожу пальцами по его волосам, по спине, влажной от напряжения. Гарретт целует меня в ухо, в челюсть, в губы — теперь нежно, — и мое сердце переполняется нежностью к нему.

— Мы так чертовски хороши в этом, — шепчет он.

— У нас всегда это хорошо получалось, — говорю я ему.

Его губы медленно расплываются в дерзкой, высокомерной улыбке, которая также оказывается великолепной.

— Мы стали лучше.

Я смеюсь. Он просовывает руки мне под голову, баюкая меня в своих объятиях.

И это прекрасно.

~ ~ ~

Есть что-то невероятно сексуальное в том, чтобы наблюдать за мужчиной, идущим голым по комнате. Особенно за таким мужчиной, как Гарретт Дэниелс — с его самообладанием, с его контролем над каждым длинным, мускулистым движением. Наблюдать за человеком, который знает свое тело — знает, на что оно способно и как им пользоваться.

Я перекатываюсь на бок и наслаждаюсь видом твердой скульптурной задницы Гарретта, пока он идет в смежную ванную и заботится о презервативе. И я наслаждаюсь шоу еще больше, когда он возвращается. Он все еще полутвердый — его член представляет собой потрясающий выступ толстой плоти на фоне темных волос. Я хочу поцеловать его там, облизать каждый сантиметр. Мои глаза скользят вниз по его ногам, к широкому белому шраму, который пересекает его колено. Я хочу поцеловать его и там тоже — тысячи поцелуев — по одному за каждый день, который я пропустила с тех пор, как появился этот шрам.

Гарретт перекатывается на спину на кровати рядом со мной — грациозный лев, возвращающийся в прайд. Он притягивает меня к себе, его рука обнимает меня за плечо, мой подбородок на его груди, наша влажная кожа сливается. Мы не перестаем прикасаться друг к другу — лаская кончиками пальцев, скользя ладонями и касаясь губами. Мы разговариваем тихими, тайными голосами.

— Какое твое любимое воспоминание? — спрашиваю я его. — Кое-что, о чем я еще не знаю.

Гарретт, прищурившись, смотрит в потолок, размышляя.

— Однажды, когда мне было двадцать семь, это была последняя игра сезона, мы не вышли в плей-офф. Бейли Фаулер, выпускник с синдромом Дауна, был в команде. За весь год он получил всего несколько секунд полевого времени — я относился к нему, как к любому другому игроку третьей линии. Я подумал, что важно относиться к нему так же. В любом случае, в последней игре был Бейли, и... Джеймс Томпсон, наш квотербек, передал ему мяч. Должно быть, они разобрались с другой командой, потому что несколько детей бросились за ним, но никто его не тронул. И он довел этот мяч до самой конечной зоны. Бейли был так чертовски счастлив; все на трибунах аплодировали. Это был такой хороший момент.

Он смотрит на меня сверху вниз.

— А как насчет тебя?

Мое не такое воодушевляющее, но это радостное воспоминание. Я рассказываю ему о "Двенадцатой ночи", первой постановке, в которой я участвовала после окончания школы, в театре "Фонтан". Как я готовилась к прослушиванию, как сильно этого хотела и получила роль.

— Я наконец-то научилась играть на альте (смычковый музыкальный инструмент с 4-мя струнами).

— Это была роль твоей мечты.

Я наклоняю голову, глядя на него снизу вверх.

— Ты помнишь это?

— Я помню все, Кэлли. — Он берет прядь моих волос, пропуская ее сквозь пальцы. — Все твои мечты, твой смех, — он гладит меня по щеке, — и слезы тоже.

В моей голове всплывает воспоминание — дождливый день, выпускной год, в спальне Гарретта, — когда он обнимал меня, укачивал в своих объятиях, а я пропитывала его кожу слезами.

Я закрываю глаза, отмахиваюсь от этого. Не хочу идти по этому пути, не тогда, когда мы создаем это новое, драгоценное, счастливое воспоминание. Вместо этого я сворачиваю с этой темы.

— Какая твоя любимая песня? — спрашиваю я, желая впитать в себя каждую деталь.

— "Undone — The Sweater Song" — группы Weezer по-прежнему моя любимая. Это была наша песня.

Мое лицо морщится.

— Ах... это была не наша песня, Гарретт.

— Конечно, так и было. Это произошло в моем джипе, прямо перед тем, как мы в первый раз занялись сексом. Мы обсудили это позже. Полностью наша песня.

Я закатываю глаза.

— Не-е-ет... Нашей песней была — "Heaven" Брайана Адамса. Это была наша песня на выпускном.

— Понятия не имею, о чем ты говоришь.

Я смеюсь, поддразнивая его.

— Думала, ты все помнишь?

— Я помню. И не могу поверить, что ты все эти годы ты ошибалась в нашей песне. Это ознаменовало фантастический гребаный момент в наших отношениях.

Я кусаю его за грудь.

Он двигается быстро, заставляя меня задохнуться — переворачивая меня на спину, нависая надо мной со злым взглядом в глазах.

— Твою память нужно освежить, детка. Давай начнем с наших ртов.

— Наших ртов? Думала, мы должны вернуться по своим следам прошлого.

— Нет. — Гарретт скользит влажным ртом по моей шее, по моей груди, облизывает мой живот, устраивая свою темную голову между моих бедер. — Когда в джипе звучала наша песня... Я делал это ртом...

Он проводит кончиком языка по моей щели, обводя мой клитор, посылая дрожь кипящего тепла по моему телу.

— А твой рот был занят стонами.

Он облизывает меня, ласкает своим влажным языком. И я стону.

— Да, именно так. Что-нибудь напоминает?

— Нет. — Мне удается покачать головой, мое сердце бешено колотится.

— Хм. — Он ласкает меня, и я вижу звезды. — Думаю, мне придется постараться.

Он целует меня между ног — влажные, обжигающие поцелуи. Он ест меня, пожирает меня, поклоняется мне. Он стонет напротив меня, говорит мне какая я вкусная и как сильно я его возбуждаю.

— Это возвращает к тебе воспоминания, Кэлли? — горячо поддразнивает Гарретт.

Он пронзает меня своим языком, снова и снова. Он посасывает мой клитор, трахает меня пальцами.

Пока я не задыхаюсь, соглашаясь на что угодно — на все.

— Да... да... да...

И я разбиваюсь, разбиваюсь на тысячу осколков удовольствия. И когда я становлюсь бескостной — возможно, мертвой, — Гарретт целует мою лобковую кость и скользит вверх по моему телу, самодовольно ухмыляясь.

— Так я и думал.

~ ~ ~

После этого... все становится диким. Мы используем еще три презерватива, прежде чем ночь заканчивается.

И Гарретт был прав — сейчас у нас это получается лучше.