С этим голодом, движущим мной, я встаю со скамейки, наклоняю голову влево, а затем вправо, слыша удовлетворенный треск. Мои пальцы тянутся к манжете моей рубашки от Tom Ford.

— Уолтер, я верю, что твоя смерть станет моей лучшей работой. — Я хмыкаю, не спеша закатывая оба рукава, обнажая вены фиолетового цвета, извивающиеся по моим предплечьям.

Наркотики, которые я ввел ему в шею, начали действовать настолько, что его глаза расширены и внимательны, но он еще не полностью восстановил функции своих конечностей. Каблуки моих итальянских кожаных туфель щелкают по красной мозаичной плитке на полу — узор из глянцевых и матовых поверхностей.

— Ч-что..., — прохрипел он, пытаясь напомнить себе, как работают его голосовые связки. — Ч-что?

— Я отчаянно хочу, чтобы вы, люди, придумали более уникальные вопросы, когда придете в себя. — Я закатываю глаза, прокладывая себе путь вокруг металлической каталки, отражающей яркий свет фар над нами. — Почему вы чувствуете необходимость спрашивать одно и то же? Вам действительно станет легче, если я скажу, кто я? Или что вы здесь делаете?

Я щелкаю языком, качая головой, пока он продолжает дрожать и вянуть в узах. Все они, мои жертвы, все они одинаковы, все они слабы, и кто-то уверен, что им удастся выбраться отсюда живыми.

— Как насчет того, чтобы рассказать тебе кое-что еще. — Я осторожно беру свой поднос, на котором разложены все мои любимые игрушки. — Как насчет того, чтобы я скажу тебе, что не имеет значения, кто или что, ты всегда собирался закончить здесь. По моей милости. Это тебя хоть немного успокоит?

Кончики моих пальцев перебирают клинки, которые я выбрал сегодня. Хорошо обученный и опытный охотник оценит мой выбор. Все углеродистые ножи — мечта для того, кто хочет снять шкуру с оленя или другого существа, на которое охотятся ради спортивного интереса.

В животе у меня покалывает, и если бы я мог испытывать эмоции, то, думаю, это было бы ближе всего к радости, точно не знаю, потому что взросление в образе призрака означало одинокое существование.

Я родился со смертью в качестве личной тени.

Смерть, или, по крайней мере, непреодолимое зло, поселилось в утробе моей матери в ту ночь, когда я был зачат. Что-то злое и чудовищное создало меня, влило в мои вены инстинкты хищника и аппетит к крови. Я родился психопатом. Смерть воплотилась в человеке.

Бугимен под вашей кроватью и сосед на заднем дворе. Я тот, кто заставляет вас запирать двери на ночь и крепче прижиматься к своим детям.

Для меня не имеет особого значения, что скажут по этому поводу психологи или криминалисты. Во всех статьях и диссертациях написано одно и то же. Никто не рождается с психопатией, говорят они, люди не подвергаются генетическому проклятию в утробе матери. Этому учатся, это впитывают и наблюдают.

Хотя я всегда первым соглашаюсь с логическими утверждениями, подобными этим, я также являюсь живым доказательством обратного. Поэтому они ошибаются. Их теории ошибочны.

Однако я понимаю, почему они успокаивают население. Гораздо менее страшно верить в то, что люди рождаются чистыми и невинными, что с любовью и лаской люди вырастут добрыми. Технически говоря, если бы все дети получали ласку, мы могли бы полностью покончить с психопатами и социопатами.

Правда в том, что я был создан таким. Я родился с идеальными инструментами, чтобы сделать из меня убийцу, и это гораздо страшнее. Знать, что нет способа остановить это, остановить нас, тех, кто родился с этим желанием, проходящим через нашу систему. Знать, что независимо от того, что ты делаешь или сколько любви ты можешь дать, некоторые люди просто созданы для того, чтобы уничтожать жизни. Созданы, чтобы резать, чтобы заставить других истекать кровью.

Как еще объяснить мое молчание в детстве? Моя бабушка говорила, что единственный раз, когда я кричал в младенчестве, был момент моего появления на свет, а когда меня помыли, спеленали и передали матери, все звуки перестали существовать. Как еще объяснить отсутствие у меня эмоций, чувств по отношению к кому бы то ни было, включая меня самого? Моя преданность ничем не запятнана — я готов на все ради людей, которыми себя окружаю, но это не означает и никогда не будет означать, что я забочусь о них.

Моей семье потребовалось некоторое время, чтобы понять эту суровую реальность, но после того, как дедушка застал меня на заднем дворе за отрыванием конечностей у жуков, я понял, что они наконец-то приняли меня таким, какой я есть.

Мерзкий.

Чудовище.

Убийца.

То, чем, как отчаянно надеялся мой отец, я стану. Хотя его наставления и родительские советы были болезненными, он был единственным человеком, который понимал, что я собой представляю. Даже если отчасти именно из-за него я стал таким.

К тому времени, когда я перешел в среднюю школу, мне уже не разрешали играть с другими детьми. Их родители жаловались, что мое присутствие нарушает разум их невинных малышей. Вскоре после моего рождения моя собственная мать решила, что сын, которого она родила, — это не то, на что она рассчитывала. По словам отца, она ушла сразу после моего первого дня рождения.

Я был странным, чужим. Исключительный ребенок с мрачным воображением, говорили учителя. Не было и до сих пор нет ни одного человека, которого бы не пугало мое присутствие, и, честно говоря? Мне это нравится.

Очень.

— Что тебе нужно? — вырывается у него, он наконец-то встает на ноги, что всегда делает это намного интереснее. Это значит, что его крики будут кристально чистыми. — Какого хрена тебе надо?

— Прибегая к ругательным словам. — Я сжимаю зубы, беру один из небольших ножей и кручу его между пальцами. — Так ты не добьешься моего расположения.

Прежде чем уделить Уолтеру внимание, которого он заслуживает, я беру пульт и нажимаю кнопку Play. Через колонки в плинтусе звучит Бах, и все становится на свои места. Я пытаюсь представить себя через десять лет, когда закончу медицинскую школу, готового резать кого-то по совершенно иной причине, чем сейчас. Одетый в халат, с чем-то классическим, играющим в операционной.

Принесет ли мне резание с целью спасения жизни такое же удовлетворение, как то, которое я собираюсь получить? Достаточно ли будет разрезать плоть ради медицины, чтобы обуздать мою ненасытную привычку?

Не будучи оптимистом, я сомневаюсь в этом. Высоко.

Я нажимаю кнопку «Пуск» на диктофоне, кладу его обратно на поднос и дважды проверяю, горит ли красный индикатор в правом верхнем углу. Я вырос из своих прежних ошибок, когда все еще пытался понять, что мне нравится. Моя рутина. Мой процесс. После того, как я нажал не на ту кнопку с одной из своих прежних жертв, я теперь на всякий случай перепроверяю.

Что такое концерт без оркестра?

Убийца с криками своих жертв?

Как только звучит Лакримоза, смотрю вниз на лежащий на ней кусок жира. Он потеет. Неестественно много, так много, что я думаю, у него может быть гипергидроз. Я еще не врач, но до этого момента я убил шесть человек, и ни один из них не потел так сильно.

— Уолтер, что случилось с той физикой квотербека, о которой ты так любишь напоминать людям? Ты не в состоянии вести кого-либо на короткую прогулку, не говоря уже о чемпионате штата.

Я не спеша смотрю на его едва прикрытое тело. Хрупкие волосы покрывают его грудь и живот, большой живот, и у него глубоко красное лицо, которое напоминает мне воздушный шар, готовый лопнуть. Меня от него тошнит, он пустая трата места, и подумать только, он считал себя таким же, как я.

Он никогда не смог бы быть мной, никогда не сможет делать то, что делаю я, на том уровне, на который я способен. — Полицейские были в нескольких неделях от того, чтобы схватить его и посадить за решетку. Федеральным следователям понадобилась бы целая жизнь, чтобы даже уловить мой запах.

— Откуда ты меня знаешь? — выдохнул он из пересохшего рта. — Тебе нужны деньги? Я могу...

— Пожалуйста, не позорься, ты не можешь позволить себе откупиться от меня.

Я широко раскинул руки, оглядывая окружающее меня пространство, от полов, сделанных на заказ, до статуи по смехотворной цене в углу. Этот подвал, мой кусочек гармонии, стоит больше, чем большинство зарабатывает за всю жизнь. — Оглянись вокруг — разве похоже, что мне нужны твои деньги?

Мои пальцы сжимают рукоятку охотничьего ножа, направляя острие вниз, к лицу Уолтера и я провожу острием по его щеке, лезвие настолько острое, что я чувствую, как оно режет волосы в его зернистой бороде.

— Однако, поскольку я не полный монстр, я отвечу на твой первый вопрос. — Волосы встают дыбом, когда я чувствую, как легко было бы выпотрошить его, как свинью, и смотреть, как кровь льется из его живота. Как просто покончить с его жизнью, вот так, одним движением запястья.

Сила бурлит в моих венах. Контроль и желание бурлят во мне, создавая лучший естественный кайф, который только можно испытать. Нет лучшего чувства, чем это. Знать, что я полностью контролирую его судьбу, знать, что он находится в моей власти. Что он бессилен и жалок. Ниже меня во всех отношениях. Он никогда не станет тем, кем являюсь я.

— Черт... — шипит он. — Пожалуйста, не делай этого. У меня есть дочь.

Желание угрожало утянуть меня под воду, подавляющее ощущение всего вокруг было настолько сильным, что я не заметил, как мое лезвие вонзилось в его щеку достаточно, чтобы пустить кровь.

— Джессика, — говорю я, делая вдох и отводя острие от его лица. — Верно? Ей будет пятнадцать в декабре.

Его глаза вспыхивают, сияя ярким и жутким страхом. Он поглощает все его тело, и это наполняет меня теплом. Я хочу, чтобы он умер напуганным, испуганным и дрожащим. Прямо перед тем, как он сделает свой последний вздох, он узнает, как выглядит настоящая смерть, как настоящий страх ощущается на языке.