— Например, что он любил тебя и Кейда больше, чем себя? — Спрашивает она. — Что он делал все, чтобы о тебе позаботились?

— Ты так сильно ошибаешься, — рычу я. — Ты ни хрена не понимаешь, Джун.

— Например?

— О чем говоришь! — Ору я. — Ты не знала его так, как я. Не знала, на что он был способен.

— Он был просто семьянином, который…

— Это действительно то, что ты, блядь, думаешь, сестренка? — На этот раз, когда ее прозвище срывается с моих губ, оно наполнено ядом. — Ты была его невинной маленькой девочкой, а Кейд был блудным сыном. Но не я. Он ненавидел меня. Он думал, что сможет изменить меня. Ну, он блядь ошибался.

— Что, черт возьми, ты имеешь в виду? — Шепчет Джун. — О чем ты говоришь?

— Вот о чём, Джун! — Я хватаю свой серый V-образный вырез и срываю его с себя. Я так зол, что он рвётся одним движением посередине. И тогда она видит это, видит, какой я на самом деле.

Моя грудь покрыта шрамами от его побоев. Я до сих пор помню жжение его кожаного ремня, когда он бил меня снова и снова. Кровь стекала по моей груди. Он говорил мне, что шрамы послужат напоминанием обо всем плохом дерьме, которое я натворил в своей жизни. Предупреждение. Молчаливый сувенир о нем. Навсегда.

— Паркер, я…

— Посмотри на меня, — требую я, и она смотрит. Ее глаза расширяются от ужаса, когда она рассматривает шрам за шрамом. — Посмотри, что он делал со мной, когда никто из вас не замечал.

Она выглядит такой бледной, я думаю, ее сейчас вырвет. Ее дрожащие пальцы тянутся, останавливаясь на моей груди, когда она шепчет:

— Марк сделал это с тобой?

Я киваю. У меня нет сил, говорить прямо сейчас. Джун тяжело сглатывает, ее глаза находят мои, когда она начинает качать головой.

— Нет, нет, это невозможно.

— Что? — Я пристально смотрю на нее. — Ты мне не веришь?

— Марк никогда бы этого не сделал. — Она говорит так уверенно, что я сам почти верю ей. Но мои воспоминания не лгут.

— Ты должна мне поверить. — Теперь я кажусь отчаявшимся, карабкающимся, хватающимся за гребаную соломинку. — Джун. Он избивал меня. С гребаных семнадцати лет он бил меня каждый день.

— Нет, — шепчет она. — Он не стал бы…

— Джун. — Я пытаюсь схватить ее за руку, когда она отстраняется, но она вырывает ее из моей хватки. — Пожалуйста, Джун. Послушай меня. Позволь мне рассказать правду. Всю правду.

Вместо этого она фокусирует свои глаза на моих и шепчет:

— Я даже больше не знаю тебя.

С этими словами она выходит из гостиной, а я застываю посреди нее. Дверь ее спальни захлопывается за ней. Моя голова раскалывается, как и мое гребаное сердце. Я не могу поверить в ее предательство, не могу поверить, что она встала на сторону отца, а не на мою. В самых смелых своих мечтах, когда я думал о том, чтобы рассказать Джун правду, я никогда не думал, что она будет это отрицать. Но это именно то, что она сделала.

Гнев заставляет меня сжимать руки в кулаки. Но это другой вид гнева. Не та взрывная сторона, к которой я привык. Нет, это манипуляция, медлительность, желание причинить кому-то боль, гнев, который убивает. Тот, который дал моему отцу неправильное лекарство, зная, что это убьет его.

Джун всю ночь сидит взаперти в своей комнате. Я не тороплюсь, приношу свои принадлежности для рисования вместе с высокой лестницей и складываю их перед камином, где все еще висит наш семейный портрет. Я смешиваю самый яркий оттенок красного, какой только могу, и поднимаюсь по лестнице. Стоя там, так близко к тем лицам, которые я когда-то так хорошо знал, я задаюсь вопросом, есть ли у меня способ простить отца за то, что он сделал, теперь, когда он ушел навсегда.

Я помню жало ремня. Боль. Шрамы. Кровь.

Нет.

Никогда.

Я, блядь, никогда его не прощу, живого или мертвого.

Тогда я выцарапываю ему глаза, и Рейчел тоже. Мне насрать на то, что я повредил дорогую раму, или картину, или гребаную стену. Я полосую по рисунку ножом. Я брызгаю красной краской нам на лица. Я оставляю без внимания только Джун. Оставляя ее невинной, незапятнанной и красивой.

Она не останется такой надолго.