– Все, достаточно. Тебе в реанимации надо работать.

– А что, и пойду. Когда отсюда выгонят.

– Нас всех гнать пора. Ничего от профессии не осталось, одни интриги.

– Жизнь сама по себе – сплошная интрига. Я, например, вот не знаю, допила ты коньяк, который тебе Борисов подарил, или нет?

– Салфетки взял, а коньяк не заметил? Или ты это так, из вежливости спрашиваешь?

– Из вежливости. Остатки хорошего воспитания, их даже наша работа не сумела убить. – Голицын достал из шкафчика два стакана, коньяк – в бутылке оставалось около половины, пакетик с фисташками. Высыпал орешки прямо на стол, подстелив чистый бланк.

– У меня, кажется, один бутербродик подсохший имеется, – наливая коньяк, сказал Юра. – Могу сбегать.

– Не надо... Знаешь, Арнаутов ведь уговаривал меня его задержать. Если бы я это сделала, он бы живым остался.

– Ты это про Соловьева? Может, это и не изменило бы ничего. От судьбы не уйдешь. И не спрячешься, даже в камере.

Голицын поднял стакан, подержал его с таким видом, будто мысленно произнес поминальный тост, и молча выпил.

Сидя в машине на Стрелке Васильевского острова, Шилов выкурил несколько сигарет. Вышел, прошелся по Дворцовому мосту. Облокотился на перила. Опять закурил.

Успев уйти из квартиры, он со стороны видел, как приехали уэсбэшники и убоповцы из арнаутовского отдела. Семь человек на двух машинах; куда столько, лучше бы делом занялись! Даже на улице было слышно, как они с треском вынесли дверь квартиры. Потом в двух окнах загорелся свет, на занавесках замелькали тени. Искали, видимо, очень дотошно: Шилов наблюдал полчаса, и за это время суета в маленькой квартире не стихла.

Отъехав подальше, с уличного таксофона Шилов дозвонился Иванычу и узнал новости. И про бойню у квартиры Егорова, и про Серегу.

– Пашка жив, – сказал Карташов, – но пока без сознания.

– Он мог видеть киллеров...

– Не факт. Я был на месте, прикинул, что к чему. Не факт, что он их видел. Но соседка якобы описала тебя и Егорова.

– Наши фотографии ей показывали?

– Я думаю, Арнаутов как раз сейчас этим занят. Не удивлюсь, если она тебя опознает. Ты меня понимаешь?

– Я тоже не удивлюсь...

– Что думаешь делать?

– Не знаю, Иваныч. Честно – не знаю. Слишком все... Слишком хреново!

– Держись!

– Куда деваться?

Шилов доехал до Дворцового моста, и теперь стоял, глядя на темную воду, в которой отражались огни большого города. Мимо проносились машины, шли люди. Шилов не видел ни одного грустного или озабоченного лица. Все улыбались, громко разговаривали. Все куда-то спешили. На них не объявляли охоту, у них не убивали друзей, никто их не предавал.

Никто не обращал на Романа внимания, как будто он стал невидимым.

Бросив в воду окурок, он потянулся за очередной сигаретой. Выругался, пробормотал:

– Рыжий! – и заторопился к машине.

...Он остановился за квартал от дома Соловьева и прошел пешком. Встал в темноте, присмотрелся. Из двух «уэсбэшных» машин у подъезда осталась только одна.

В обоих окнах квартиры горел свет, но пока Шилов стоял и смотрел, люстру в комнате погасили, осталось только голубое мерцание телевизора.

Сколько человек в хате? Не попробуешь – не узнаешь. С комфортом устроились, сволочи...

Шилов прокрался в подъезд, стал подниматься.

Наверху скрипнула дверь, раздались голоса.

Шилов бесшумно встал в темный угол под лестницей.

Спускались двое. Они громко разговаривали, не опасаясь, что их могут подслушать. По голосу Роман опознал одного: старший опер из УСБ, когда-то работал в Красносельском РУВД. Раздолбай еще тот. Его напарник говорил:

– Засада в доме покойника – плохая примета.

А тот отмахнулся:

– Да какая засада? Никто не придет. Леха просто с женой полаялся, не хочет домой. А тут жратва в холодильнике. Не пропадать же добру! Вот, помню, мы в Гатчине у одного цыгана сидели...

Разговаривая, уэсбэшники прошли мимо Шилова. Он дождался, когда с улицы донесется звук отъехавшей машины, и поднялся на этаж.

Дверь квартиры Сереги, выбитая при обыске, была кое-как восстановлена. Шилов примерился: если ногой дать по замку, она снова вылетит. В квартире один человек, настроившийся посмотреть телевизор и не дать пропасть добру из холодильника. Так что можно ввалиться к нему без приглашения...

Перочинным ножом Шилов справился с замочком распределительного щита в стене лестничной клетки, и отключил в квартире свет. Достал пистолет, встал около двери.

Из коридора донеслись шаги. Человек шел быстро, но неуверенно. В темноте задел что-то ногой, выругался. Открыл дверь, подсвечивая себе зажигалкой.

Шилов приставил «беретту» к его голове.

Мужчина замер с перекошенным лицом. Пламя зажигалки задрожало.

– Тихо-тихо-тихо, – свободной рукой Шилов выдернул из его «наплечки» «макарова», положил себе в карман плаща. – Кто еще с тобой, Леха?

– Ник... Никого.

– Мне терять нечего, дернешься – грохну. С кем тогда твоя жена станет лаяться? Понял?

– Я... Не...

Шилов сильнее вдавил ствол «беретты» в висок уэсбэшника.

– Понял, – выдохнул тот.

– Видишь щит? Спокойненько, без лишних движений, включаешь свет. И заходишь обратно. Все понял? Давай!

Уэсбэшник выполнил приказ, и потом медленно, с поднятыми руками, попятился в квартиру.

Шилов шел за ним, упираясь пистолетом в живот. Прошли в комнату. По пути Шилов проверил ванную, туалет, кухню. Как и ожидалось – никого. Но и Рыжего что-то не видно.

В комнате Шилов отобрал у Лехи наручники, усадил на стул, сковал за спиной руки.

– Рыжий! Рыжий! Кис-кис-кис! Рыжий! Где кот?

– Правду про тебя говорят, что ты псих, – напряженно сказал уэсбэшник, наблюдая, как Шилов осматривает квартиру.

– Где кот?

– Зажарил, блин! Откуда я знаю, где твой кот?

Шилов приставил «беретту» ко лбу Лехи:

– Дверь на лестницу держали открытой?

Желание шутить у Лехи пропало. Облизав губы, он извиняющимся тоном сказал:

– Ну, конечно. Люди ходили туда-сюда...

Шилов вышел на площадку, позвал кота там:

– Рыжий! Рыжий! – и уже хотел вернуться в квартиру, когда Рыжий, прыгая через ступени, сбежал с верхнего этажа.

Шилов подхватил его на руки:

– Рыжий, падла лохматая... Извини, забыл про тебя, замотался.

Кот требовательно мяукнул.

– Есть хочешь? Сейчас мы тебя накормим.

Шилов заглянул в холодильник: от кошачьей еды там осталась пустая тарелка. Он прошел в комнату, посмотрел на Леху:

– Где его колбаса?

Уэсбэшник попытался сделать непонимающее лицо, но не выдержал, стрельнул взглядом на стол. Среди груды книг, журналов и каких-то бумаг там стояло блюдце с колбасными шкурками и недоеденной коркой хлеба.

– Убью, крыса, – пообещал Шилов, чувствуя прилив такой злости, что потемнело в глазах.

Леха заерзал, пытаясь вместе со стулом отодвинуться от Романа.

Шилов медленно выдохнул. Хотел что-то сказать. Не сказал, покачал головой, пошел к выходу. На пороге комнаты остановился:

– Нашли что-нибудь?

– Где?

– В... Здесь нашли что-нибудь?

– Не, – Леха помотал головой. – Да мы и не искали особенно. Он же свой, мент!

Роман окинул взглядом царящий в комнате беспорядок, вздохнул и вышел.

– Проснитесь, уже девять часов.

– Что?

Стаса разбудила санитарка.

Он спал на продавленном диванчике в коридоре больницы. В реанимацию его, конечно, не пустили, но здесь место нашли. И даже напоили чаем с пирожками, когда он заявился сюда после допроса в прокуратуре.

Скрябин сел, растер лицо, прогоняя остатки сна. Санитарка продолжала стоять рядом, глядя на него с жалостью.

– Как она? – спросил Стас.

– К сожалению, без улучшений. Да и вам не мешало бы отдохнуть.

– Ничего, на том свете все отдохнем.

Покачав головой, санитарка ушла, забрав подушку и одеяло, которые выдала Скрябину ночью.