ГЛАВА XIX
Я веду Генри на чердак. Это единственное место, которое пришло на ум, где что-то можно было бы должным образом спрятать в этом доме. Это большой чердак, но он не кажется большим из-за того, что загромождён коробками, пылью и паутиной. С потолка свисают три лампочки, но я могу дотянуться только до первой, дальше коробки преграждают нам путь. Я дёргаю за шнур, и лампочка загорается, являя нам всё, начиная от сундука, полного старых романов в мягкой обложке, которые мама клянется, что на днях отдаст на благотворительность, и, заканчивая рождественскими украшениями, которые не вешали с тех пор, как исчез папа. Ещё дальше, стоит старая мебель и картины в гигантских рамах, прикрытые тканью. Они всегда выводили меня из себя. Раньше я думала, что кому-то было бы так легко спрятаться там, в тени, прикрывшись покрывалом. Ожидая идеального момента, чтобы позволить ткани соскользнуть с их скелетообразного призрачного тела, обхватить костлявыми пальцами шнур и выключить свет.
— Как ты думаешь, где он мог его спрятать? — спрашивает Генри, опускаясь на одно колено и вытирая ладонью пыльную крышку старого видеомагнитофона.
Он морщит лицо, когда поднимает его, осматривает, а затем бесцеремонно бросает на пол рядом с собой. Пластиковый уголок откалывается и падает в щель между половицами.
— Эй, осторожнее с этим. Как моя мама должна показывать старые, постыдные домашние фильмы обо мне, если он сломан? — я делаю паузу. — Хотя в следующий раз бросай сильнее.
Но Генри не слушает. Он нашел сундук с романами в мягкой обложке, и его глаза практически вылезают из орбит, когда он смотрит на обложки с разрывающимися корсажами.
— Эти, э... э... — он прочищает горло. — То есть книги, безусловно, немного изменились с моего времени.
Я отодвигаю сундук в сторону.
— Если бы папа спрятал что-нибудь здесь... а это большое "если", то он бы не положил это рядом с входом, где мама или я могли бы это найти. Так что давай. Помоги мне прорыть туннель.
На то, чтобы добраться до второй лампочки в середине чердака, уходит больше часа. Мы вернулись на несколько десятилетий назад, и каждый раздел был представлен очень специфическими предметами: мои старые куклы Барби и духовка "Лёгкая выпечка" в коробках вместе со старыми фотоальбомами и моей первой парой походных ботинок; выпускные платья с подплечниками, которые, я не могу поверить, когда-то носила мама; Нинтендо и игрушки Атари, сидящие бок о бок; фигурки героев "Звёздных войн" из тех времён, когда папа был ребёнком.
— Мы должны начать искать здесь, — говорю я, когда папины детские игрушки начинают перерастать в мебель 1950-х годов и жутких фарфоровых кукол.
Никто никогда не вернулся бы так далеко, что делает это довольно хорошим укрытием.
Генри чешет шею.
— Нам ещё через многое предстоит просмотреть.
— Моя семья живёт в этом доме с 1794 года, — говорю я. — За это время можно оставить много мусора. Я думаю, никто никогда не хотел брать на себя инициативу по его очистке.
Он кивает.
— Бывают моменты, когда, проходя по моему дому, я не знаю, действительно ли я живу в восемнадцатом веке, или я вернулся в средневековье, или, возможно, в Тёмные века, если говорить о некоторых уборных. Тебе повезло, — он встречается со мной взглядом. — По крайней мере, у тебя есть связь с этими артефактами. У меня нет никакой реальной связи с доспехами в залах или портретами людей, которые жили в поместье до того, как мои родители поселились там. Временами мне кажется, что я вторгаюсь в чужую жизнь, которая принадлежала кому-то другому.
— Что с ними случилось? Семья, которая жила там до твоих родителей?
Генри снимает салфетку со старинного комода и начинает рыться в ящиках.
— Я не уверен. Мне сказали, что семья обанкротилась и не могла заботиться ни о своей земле, ни о своих арендаторах. Мои родители предложили им более чем справедливую цену за собственность, и они ухватились за шанс освободиться от земли и ответственности. Теперь, несколько сотен лет спустя, мои родители — барон и баронесса, земля плодородна, арендаторы хорошо питаются, а Агустус и Селия умеют использовать свою магию так, что никто не задаётся вопросом, почему это барон и баронесса никогда не стареют, или, почему баронесса никогда не выглядела беременной до рождения их сына.
Он открывает нижний ящик и достаёт книгу в кожаном переплёте с тонкими страницами. Моё сердце замирает, когда он открывает её. Он качает головой, разворачивая её, чтобы показать мне слова "Библия короля Якова" на первой странице. Он кладёт её обратно в ящик и подходит к приставному столику.
— Какую магию они творят? — спрашиваю я.
Кроме моей монеты и чудес самого леса, единственная истинная форма магии, которую я когда-либо видела, была только благодаря дяде Джо. Я имею в виду, я всегда предполагала, что члены совета обладают подобными способностями, но странно слышать, что это действительно сказано вслух. Узнать эти маленькие детали о людях, которые так сильно контролируют мою жизнь и в то же время дают мне так мало информации о своей собственной.
— Моя мать — целительница, — говорит он, между его бровями пролегает морщинка, когда он отодвигает стопку старых газет и журналов в сторону, — а мой отец немного умеет читать мысли. Он не может читать твои мысли в твоём мозгу, но он очень хорошо умеет читать людей. Он знает, когда они лгут, когда ими манипулируют или они манипулируют, и он может сказать, является ли человек хорошим и заслуживающим доверия по самой своей сути, — он смеется. — Взрослея, было очень трудно проносить мимо него разбитые вазы и украденные сигары. Полагаю, что именно благодаря его интуиции мои родители в первую очередь узнали о заговоре.
Я тяну салфетку со старого туалетного столика. На его поверхности всё ещё лежит расчёска с опаловой ручкой и серебряными гребнями. Я беру старую баночку из-под косметики и открываю крышку. Она пахнет розами.
Всякий раз, когда я приходила сюда, чтобы помочь маме собрать украшения или убрать какие-то коробки, мне следовало задавать больше вопросов. О нашей семье, о том, как каждый отдельный человек, страж или супруг, справлялся с ответственностью за лес. Я должна была использовать каждую возможность, которая у меня была, чтобы лучше подготовиться к тому дню, когда папы больше не будет здесь, чтобы помочь мне.
Я не могу с уверенностью сказать, что знала бы, что делать сейчас, если бы имела эти знания, но дело не в этом. Суть в следующем: папы больше нет, и не имеет значения, что я была всего лишь ребёнком, который не понимал, что его могут забрать у меня за время между тем, как я легла спать однажды ночью и открыла глаза на следующее утро.
Я должна была спросить.
* * *
В обеденный перерыв звонит мама, чтобы узнать, как у меня дела. Я обещаю ей, что забочусь о себе, и что на самом деле чувствую себя немного лучше, что является полной ложью — я чувствую себя в миллион раз хуже, чем когда проснулась этим утром. Я хочу спросить её, вёл ли папа дневник, не скрывал ли он от меня больше секретов, чем я предполагала, но это только вызовет у неё подозрения. Я спрошу её, когда она вернётся домой, как будто это просто случайная мысль, которая пришла мне в голову, когда я лежала больной, а не важный, потенциально изменяющий жизнь вопрос, которым он действительно является. Мама говорит мне, что в последнюю минуту было назначено собрание преподавателей, но к половине седьмого она будет дома со всеми ингредиентами для своего знаменитого куриного супа.
После того, как я вешаю трубку, я делаю Генри сэндвич и говорю ему, что он может оставаться на чердаке, если хочет, но только до шести, после чего ему нужно будет спрятаться в моей комнате и нырнуть в шкаф, если кто-то, кроме меня, ворвётся в дверь моей спальни.
Мне нужно проветрить голову. Я быстро принимаю душ, горячая вода скользит по моей коже, ослабляя вездесущие узлы в плечах и вдоль позвоночника. Я слишком взвинчена, чтобы стоять неподвижно достаточно долго, чтобы высушить волосы, поэтому я даже не утруждаю себя этим и тут же ухожу в лес.
Листья такие яркие, когда послеполуденное солнце отражается от них, собор из красных и золотых бриллиантов, простирающихся над моей головой, насколько я могу видеть, что я ничего не могу сделать, кроме как остановиться на мгновение и посмотреть. Я не в первый раз вижу это зрелище, но оно одновременно прекрасно и трагично. Прекрасно, так как листья — это кристаллизованный огонь, колышущийся на ветру; трагично, потому что они мимолётны. Красиво, потому что они здесь; трагично, потому что папы нет.
Поперёк тропинки лежит ветка. Я отбрасываю её ногой. Она катится в полутора метрах передо мной и останавливается. Я снова пинаю её ногой.
Я не превращусь в своего отца, смеющегося над своей работой в лучшие дни, пьющего до потери сознания в худшие. Конечно, это было только ближе к концу, и мне интересно — если бы у него действительно был дневник, смогла бы я сейчас просмотреть его и отыскать запись, где всё изменилось? В тот день, когда мой отец начал пить больше, чем следовало? В тот день, когда он начал отдаляться от нас? От леса? Это происходило так постепенно, но должен же был быть какой-то провоцирующий момент.
Счастливые люди не прикладываются к бутылке просто так, без причины.
Я приближаюсь к пониманию того, что с ним случилось — я чувствую это глубоко в своей душе стража — и впервые я не уверена, что хочу это знать.
Я нахожу только одного путешественника в своём секторе: Санкт-Петербург, 1917 год. Он одет в хорошую военную форму, с золотыми позументами, ниспадающими с плеч, и блестящими золотыми пуговицами на шинели. У него каштановая борода и добрые голубые глаза, и я боюсь, что он может быть Романовым или как-то связан с ними. Я хочу предупредить его о том, что его ждёт, но не делаю этого. Я не могу. Поэтому я отправляю этого человека обратно в Санкт-Петербург и, возможно, навстречу его смерти от рук революции.