— Вы бы поговорили со мной, если бы не умирали? — Любопытство заставило меня задать этот вопрос.

Она склонила голову набок.

— Из-за грехов твоей мамы? — Я кивнула. — Может быть, нет, а может,и да, потому что дико скучаю по Легги. Не знать, жива ли она или мертва, было жестокой пыткой. Теперь, по крайней мере, я знаю, что она будет ждать меня, когда я умру.

У меня перехватило горло от ее слов.

— Хотите, чтобы я разлила чай? — удалось мне пробормотать.

— Да, пожалуйста, дитя. Аллегрия, должно быть, думает, что ты очень голодна. Она знает, что мне сейчас нельзя столько есть. У меня нет того аппетита, который был раньше. — На ее лице не было жалости к себе, казалось, что она смирилась со своей судьбой. — Ешь, дитя. Иначе все это пропадет даром.

Мои глаза расширились от последнего комментария, и я уставилась на поднос. Рамсдены, а до них Мейеры, всегда хорошо кормили меня, но в промежутке между смертью бабушки и удочерением Мейерами я знала, что значит быть голодным.

Я терпеть не могла расточительное отношение.

Ненавидела это.

Поэтому ее последние слова были моей версией «Сезам, откройся».

Деревянный поднос ломился от еды, но после такой волнующей беседы у меня пропал аппетит.

Я приехала сюда сразу после соревнований, потому что мне нужно было успеть к возвращению домой рано утром.

Несколько человек из команды собирались пообедать в ресторане, прежде чем выехать из отеля в четыре утра для того, чтобы успеть в аэропорт на наш возмутительно ранний рейс.

Но, честно говоря, еда передо мной выглядела намного лучше, чем в любом ресторане.

Стандартный поднос ломился от вкусной домашней еды. Белый фарфоровый чайник с красными цветами был из того же сервиза что и две чашки, стоящие на блюдцах. На других тарелках из того-же набора, лежали сырные сэндвичи с поджаристой корочкой, которые бабушка делала мне в детстве.

Как я могла забыть, что люблю яичный салат с зеленью?

Еще лежало три куска разных пирогов и какие-то коричневый шарики, на которые я взглянула с подозрением.

Лавиния прищелкнула языком.

— Прошло много лет с тех пор, как ты ела вкусную еду, раз не узнаешь яйца по-шотландски. — Она ухмыльнулась. — По рецепту Легги. Она передала его мне, — гордо продолжила она. — А я передала его своей дочери, потому что хотела, чтобы она готовила их для меня. — Лавиния подняла свои руки, и я увидела, что пальцы на них деформированы. — Из-за артрита мне стало трудно готовить, но Аллегрия, хоть и зануда, но хорошая девочка, и хотя я и цепляюсь к ней иногда, но что бы я без нее делала.

— Как вы любите пить чай? — хрипло спросила я, желая, чтобы все было по-другому и обе ее девочки были рядом с бабушкой до самого конца.

— С двумя ложечками сахара и без молока, вот почему его здесь нет. Если хочешь, я могу позвать Аллегрию...

— Нет, все хорошо. Спасибо.— Я принялась разливать чай, а затем, передав ей чашку и блюдце, с опаской посмотрела на тонкий фарфор в ее искривленных пальцах. Убедившись, что все в порядке, я взяла себе кусок пирога, решив, что сегодня заслужила десерт.

Откусив немного, я застонала от его насыщенного морковного вкуса.

— Боже, это великолепно.

— Дочь получила этот талант от меня, — сказала Лавиния гордо. — У меня полжизни из-за этого была проблема с лишним весом. — Она закатила глаза. — Ирония заключается в том, что раньше я была бы готова убить за то, чтобы быть такой худой. — Она погрозила мне пальцем. — Из этого можно вынести урок, дитя. Не знаю, какой, но ты должна найти в этом какое-нибудь здравое зерно.

— Постараюсь, —фыркнула я.

— Сделай это.— Лавиния снова внимательно посмотрела на меня, а затем спросила: — Почему твои волосы мокрые?

— Я только что с… Ну, я плаваю.

— Ты плаваешь, — эхом повторила она за мной. — Ты живешь здесь?

— Нет, — покачала я головой. — Я живу недалеко от Бостона.

Это заставило ее приподнять бровь.

— Интересно.

— Почему?

— Легги сказала, что никогда не навещала ее, но переехала, чтобы быть ближе.

— Ближе к ней? — повторил я. — Ближе к кому?

— Ну как же, к твоей матери, дитя. К кому же еще? Во всяком случае, она была там в последний раз, когда я о ней слышала.

Моя рука, держащая вилку, остановилась, не донеся кусок до рта, и упала на колени.

— Мама похоронена под Бостоном? Почему я этого не знала?

— Нет, дитя. — Лавиния покачала головой. — Твоя мама сидит там в тюрьме. Она не умерла. По крайней мере, насколько мне известно.

Мой рот беззвучно шевелился в течение несколько секунд, но я не знала, что пыталась сказать.

Боже, я даже не знала, о чем думать, не говоря уже о попытках общения.

— Она не сказала тебе?

Я тупо уставился на собеседницу.

— Нет. Она этого не сделала.

— Вот дерьмо! — скривилась Лавиния.

— Дерьмо? — Мои глаза вспыхнули.

— Да, дерьмо. Легги не сказала тебе об этом по какой-то причине, а я не сумела удержать свой рот на замке.

— Она должна была сказать мне. Я имела право знать! Я пришла сюда, задаваясь вопросом, слаба ли я так же, как мам, желая знать, смогу ли я...

— Сможешь ли что? — подтолкнула она, нахмурившись, когда я замолчала. — Что на самом деле тебе сказала Легги.

— Что мама покончила с собой, потому что папа погиб в результате несчастного случая.

Лавиния, фыркнув, протянула ко мне руку. Ее крючковатые пальцы схватили мои, и она переплела наши пальцы вместе.

— Дитя, я не буду притворяться, будто понимаю, почему твоя бабушка сделала то, что сделала. Я не понимала ее решения так далеко уехать. Соседний город вполне подошел бы, чтобы пережить сплетни, но она была настойчивой. Она хотела смены обстановки для вас обеих. По какой-то причине она решила, что тебе лучше не знать правды, но вот ты здесь, и когда я узнала свой диагноз, дитя, я дала себе обещание.

— Какое? — шепотом спросила я, гадая, какое отношение одно имеет к другому.

— Все эти годы я была хорошей девочкой. Даже после того, как потеряла свою лучшую подругу, я сделала то, что мне сказал муж. Я вырастила своих детей, делая это правильно для них, делая правильно для своего народа и общества, и что я получила? Что-то стало разъедать меня изнутри, словно я уже была в земле. Когда врач сказал мне диагноз, я подумала про себя...

— Врач? Вы ходили к врачу? — Наш народ с подозрением относился к медсестрам и докторам. Вот почему, когда я была ребенком, посещение врача бабушкой было таким большим делом. Это было глубже, чем фобия. Это было культурное отвращение к профессии врача. 

Лавиния скорчила гримасу.

— Я не хотела, но боль была очень сильной. Возможно, если бы мы не так боялись врачей, со мной все было бы хорошо. Но на тот момент уже было слишком поздно. К тому времени, когда я пришла к нему, дела зашли слишком далеко, и, честно говоря, дитя, у меня все равно нет денег на необходимое лечение. По закону Обамы у нас есть право на страховку, но ее стоимость непомерно высока для таких, как мы…(Прим. перев.: «Закон о защите пациентов и доступном здравоохранении» или Obamacare — федеральный закон США, подписанный президентом Обамой в 2010 году. Главным элементом реформы является введение обязанности граждан США приобретать медицинскую страховку. Также существует административная ответственность в отношении лиц, отказывающихся приобретать полис в виде наложения штрафов в размере 95 долларов или 1 % от дохода).

— Но существует же благотворительность.

Лавиния фыркнула.

— Благотворительность начинается с собственного дома.

С этим доводом не поспоришь, поэтому в надежде вернуть ее к теме беседы— моя мать не была мертва. Какого хрена? — я спросила:

— Какое обещание вы себе дали, Лавиния?

— Все эти годы вещи пожирали меня, как эта дурацкая болезнь. Я так много раз прикусывала свой язык, что было чудом, как я его не откусила. Я молчала каждый раз, когда мой муж ходил к этой шлюхе Кейтлин Беллами, и они определенно не разгадывали вместе кроссворды, дитя. — Она поджала губы. — Я молчала, когда узнала, что муж Аллегрии бьет ее… — Тяжелый выдох вырвался у нее, а затем она начала кашлять. Из ниоткуда появился носовой платок, который через несколько секунд был залит кровью. Не обращая на это внимания,она промокнула уголки рта и прохрипела: — Я была хорошей женщиной. Хорошей романичал. Но в смерти есть свобода, дитя, помнишь, я тебе говорила это? — Когда я кивнула, она опустила подбородок, и в чертах ее лица появилась решимость, которая меня насторожила. — Я пообещала себе, что с этого момента буду говорить все, что захочу. Обидно ли это будет людям, раскрывает ли это секреты, я сказала себе: «Хватит. Довольно молчать».

— Поэтому, хоть твоя бабушка и думала, что действует в твоих интересах, это противоречит моему обещанию, данному себе. Потом, когда мы встретимся с ней на небесах, она может дать мне пощечину, если захочет, но я разберусь с этим, как только встречусь со своим создателем. — Из нее вырвался еще один резкий выдох. — Дитя, Никодимус делал многие вещи, и агрессия по отношению к собственной жене было одной из них. Всякий раз, когда они возвращались из своих поездок, Дженни была избита до полусмерти. Сердце твоей бабушки разбивалось каждый раз, когда она видела ее, но что мы могли поделать? Нас учат подставлять другую щеку. В буквальном смысле. Даже если это означает, что мы дадим этим ублюдкам возможность хорошенько прицелиться. — Лавиния тяжело вздохнула. — Они не все такие. Я воспитала своих сыновей так, чтобы они не поднимали руку на своих жён, иначе, если бы они это сделали, я бы сама избила их. Но это произошло ценой побоев моего собственного мужа.

— Я люблю свой народ, люблю наше сообщество и горжусь тем, что я романичал, но то, что наши мужья могут с нами сделать, ужасно. Нам некуда идти, не с кем поговорить, даже с другими женщинами. Мы не можем говорить об этом. Это опозорит нас. Не их. Наследующий год ты тоже стала возвращаться с синяками. Самым ужасным была разбитая губа. Я смотрела на тебя, когда вы въезжали в эти ворота, и смотрела на Дженни, и я не видела на ее лице того, что так часто видела на своем, когда смотрела в зеркало.