Электрический свет в окнах, факелы в руках слуг мелькают тут и там, пламя бьется на ветру. Тяжелый внутренний шепот в модуляции древних камней истекал в рио музыкой маленького струнного оркестра, исполнявшего аранжировки Штрауса-Младшего, Луижи Денца и местного светоча Эрманно Вольф-Феррари.

Кит заметил Далли в позаимствованном платье и теплой шелковой накидке, пламя ее волос было украшено эгретом из страусовых перьев цвета индиго, она торжественно вошла в ворота и поднялась по мраморным ступеням в парадные помещения, на полтора сокращения сердца он забыл, где находится и что должен здесь делать.

Скарсдейл Вайб прибыл в частной гондоле и вместе со своим отражением Фоли Уокером вступил на fondamenta. Явственно прозвучал выстрел.

 Внезапно, как буря на Лагуне, отовсюду сбежались телохранители, давно отпущенные бандиты, teppisti, недавно прибывшие в город после подавления забастовки в Риме и на фабриках Севера, вооруженные, безмолвные, в масках и на марше.

  — Господи Иисусе, это армия, — прошептал Риф. — Откуда они взялись?

В центре толпы появился тот тощий парень в чужом костюме, здесь он явно был не на своем месте, значит, находился здесь тайно и, следовательно, в опасности.

  — Это тот малыш Танкреди, что, черт возьми, он здесь делает?

  —  О нет, — сказал Кит. — Это плохо.

Добраться к нему было невозможно, он находился внутри уже катившейся вперед черной похоронной процессии, лелея свой ужасный замысел.

—  Via, via, уходи! — они были достаточно добры, чтобы его предупредить, но он продолжал приближаться. Он делал то, что власти не могли позволить, ни за что бы не допустили — он отказывался выполнять то, что ему велели. Что за предмет он держал в руке, аккуратно, словно тот может взорваться при малейшем сотрясении?

 —  Его руки были пусты, — позже сказал Пульезе, — никто не нашел оружие.

   Безутешный Маскаренья покачал головой.

 —  Он говорил, что у него есть адская машина, которая уничтожит Вайба, а когда-нибудь — и порядок, который наиболее полно и омерзительно воплощает Вайб.

Это был его драгоценный инструмент разрушения. Он излучал свет и тепло, которое мог почувствовать лишь Танкреди, он ослеплял его, неистово пылал в его руках, как раскаленный уголь в буддистской притче, Танкреди не мог о нем забыть. Если Вайб приобретал предметы искусства, это было творение Танкреди, его дар, шедевр, который, как он думал, изменит любого, кто его узреет, даже этого растленного американского миллионера, ослепит его и позволит увидеть жизнь, которую он ведет, подарит ему другое зрение. Никто не дал ему возможность сказать: «Вот он, вот ограниченный и конечный объем отсутствия Бога, вот всё, что тебе нужно, чтобы встать и действительно увидеть, и ты узришь Ад».

Пламя вырвалось из дула новейшего «глисентиса», ужасное эхо выстрелов пронеслось над водой и каменными стенами, разрывая тишину. Руки Танкреди были распахнуты, словно он готовился обнять то, что мог, из того, во что скукожился мир, первые залпы превратили его в останки, он склонился к земле, словно кланяясь перед каким-то извращенным дворянином, вокруг него возвышалось старинное великолепие Палаццо, он поскользнулся и упал в собственную кровь, он ушел в небытие в день, когда колокола молчали, город, который он любил и на который был зол, у него отняли, он больше не мог его изменить.

Сначала казалось, что они просто попинают останки носками ботинок, в конце концов, это нормально для профессионалов —  убедиться, что объект не оживет вдруг неожиданно. Но всё оказалось не столь поверхностно, вскоре ассасины начали наносить жестокие удары, настолько сильные, насколько это было возможно, выкрикивая оскорбления, вскоре fondamenta, судя по раздававшимся звукам, стала похожа на тюремный двор, а Скарсдейл Вайб чуть ли не подпрыгивал с радостным одобрением, громко предлагая методические советы.

 — Обязательно разбейте ему лицо, парни. Batti! batti la faccia, да? Уничтожьте его. Разукрасьте маленького негодяя так, чтобы его мама плакала.

 Когда он слишком охрип, чтобы продолжать, подошел и некоторое время с презрением смотрел на изорванное тело в купели публичного света, испытывая блаженство от того, что лично стал свидетелем этой победы над анархистским террором. Фоули, для которого во время службы в полку Союза такое зрелище было будничной рутиной, стоял рядом и ничего не комментировал.

Поднимавшийся туман начал смешиваться с медленно рассеивавшимся дымом оружия. Компания крыс вылезла из канала, проявляя непосредственную заинтересованность. Учитывая возможность прихода опоздавших гостей, один из киллеров пытался смыть кровь с брусчатки, набирая в шляпу парня воду из канала.

Вайб стоял в наивысшей точке маленького мостика, ничего не говоря, массивный черный силуэт, голова и плащ, в ожидании несомненного напряжения, которое, кажется, даже не росло, как ни странно, чтобы собраться, очиститься в железной неуязвимости. На мгновение, прежде чем неторопливо направиться обратно в убежище освещенного и наполненного музыкой палаццо, он оглянулся и посмотрел на Кита, не оставляя сомнений, что его узнал, и даже не смотря на опустившуюся ночь, туман, foschia, и мерцание факела Кит увидел торжествующую ухмылку на лице мужчины.

—  Вы — жалкие маленькие трусы, - должно быть, посмеивался он, — с кем, по-вашему, вы имеете дело?

 — По словам полиции, это происки Анархистов, Фоули, ты знал об этом? Итальянские обычно охотятся за царственными особами. Императрица Елизавета, король Умберто и так далее.

— Полагаю, теперь вы — американская царственная особа, —  язвительно заметил Фоули.

—  Король Скарсдейл. Да. Звучит.

Они сидели в огромном зале ресторана на Бауэр-Грюнвальд, ели жареное филе ягненка и глушили «Поммери». Зал был заполнен едоками, чьи запасы наличных намного превышали любую степень голода, которую они могли бы вспомнить или вообразить. Официанты говорили приглушенным голосом, который только казался учтивым, часто проскальзывало слово cazzo. Люстры из изящного прозрачного хрусталя дрожали и звенели, словно чувствовали малейшее оседание здания в доисторическую венецианскую тину.

Потом Скарсдейл очень удивился, увидев Фоули кутящим на набережной, кружась и кружась не с кем иным, как с тремя молодыми женщинами, в компании какого-то местного маньяка с аккордеоном. Время от времени еще и взрывались петарды.

 —  Фоули, что, черт возьми, происходит?

  — Танцуем тарантеллу, — ответил запыхавшийся Фоули.

  —  Зачем?

  — Празднуем. Просто счастливы, что они до вас не добрались.

   Если Скарсдейл и заметил ударение на слове «они», не подал виду.

 — Откуда, черт побери, взялись все эти пистольерос? — повторял Риф, словно какую-то молитву после поражения.

—  Их наняли на вечер, — сказала Далли. — И перекупить их было невозможно, учитывая, сколько ваш мистер Вайб им заплатил.

 — Почему никто ничего не сказал? — спросил Риф скорее с досадой, чем с грустью.

 — Я говорила, ты просто не хотел об этом слышать. Все остальные на этой улице calli знали.

 — Мы рассчитывали, что это просто будут дополнительные помощники, — сказал Кит, — и что их будет не так много. Нам просто повезло, что удалось удрать, мы могли оказаться в такой же ситуации.

 —  Тот парень точно не смог удрать, — Риф бросил грозный взгляд на брата. — Прости, Далия.

Она была потрясена больше, чем ей того хотелось бы. Кажется, годы прошли с тех пор, как она зашла к Танкреди посмотреть его картины. Она знала о почти нейронной природе творчества, которого больше не будет, раскаянии и ужасе от того, частью чего она почти была, и, что хуже всего, о постыдном чувстве облегчения из-за того, что она еще жива. Они могли никогда не стать любовниками, но разве не должны были дать им немного времени, чтобы они смогли выяснить? Он был благородным мальчиком, как все эти чертовы художники —  они слишком благородны для мира, даже для того материального мира, грехи которого пытаются искупить одним маленьким прямоугольником на холсте.

—  Я должна была заметить, что назревает, — сказала Далли. — Кто-то на него донес. Этот паршивый город, тысяча лет крысятничанья перед законом.

 —  Я мог хотя бы посоветовать ему быть осторожнее, — промямлил Кит.

—  Послушайте, дети, — сказал Кит, бросая вещи в чемодан, —  когда изобретут машину времени, мы купим билеты, запрыгнем в нее, вернемся в прошлую ночь, и всё будет в порядке. А тем временем старый удав будет где-то там наслаждаться жизнью любимчика фортуны, и никто не скажет, когда мы получим возможность совершить еще один выстрел. Если вообще такая возможность будет. Я уж точно не знаю, сколько мы будем продолжать это дело, — он вышел за дверь, и они услышали его шаги на лестнице.

—  Ну, я как раз рада, что этого не произошло, —  тихо сказала она. — Один мертвец — и так слишком много.

Она подняла глаза на Кита, на ее лице читалось: «Один мертвец, один, собравшийся отправиться в изгнание».

Кит прервал свои попытки маскировки, в основном заключавшиеся во втирании сапожной ваксы в волосы.

  —  Я держу слово, Далия.

Она кивнула, продолжала кивать, зная, что потом будет достаточно времени, чтобы расплакаться.

  — Ты ведь знаешь, если бы была хоть какая-то возможность остаться...

 —  Ее нет. Тебе не нужно мое разрешение.

— Вайб видел меня на месте происшествия. Если он не понял этого сразу, теперь понимает, а человек его сорта такое просто так не оставит.

  —  Значит, тебе пора взять ноги в руки, не хочу, чтобы ты закончил так же.

Хотя Кит никогда не видел особого смысла в Венеции, она казалась почти нормальной в сравнении с тем местом, куда он направлялся. Далли понимала его душевное состояние: «Здесь это называют bagonghi, когда ты хаотично бродишь, пошатываясь, как цирковой клоун». Он пошел спать, потом проснулся, потому что ему приснился драматический образ Вайба, глядевшего на него безо всякой пощады, с самого начала точно знавшего, где он стоял на берегу маленького канала, пока вокруг них кружились ассасины с поденной оплатой, словно личные преторианцы Времени встали на его защиту. Розовая улыбка, улыбка епископа на картине, в раме лица, которое обычно никогда не улыбается, улыбка, которую вы предпочли бы никогда не видеть, потому что она предвещает неприятности.