— Я хочу тоже по совести, по чести…

— То есть? Говори ясней!

— А разве не ясно? Я остаюсь с Колей в интернате!

И дедушка опять лишь разводит руками, но и ни во что больше не вмешивается, а, шумя бахилами, осыпая комья глины, съезжает по косой круче к челноку, к пискливым, егозливым там малышам.

Подгоняемый дедушкиным веслом, челнок выскальзывает на быструю воду из-под прибрежных ракит. Он уходит от здешнего берега туда, где за огромным зеркальным пространством прячется в голубом мареве заветная, милая деревенька Зареченка. Из-за ярких одёжек малышей-пассажиров, из-за того что дедушка управляет с кормы веслом, высоко стоя на ногах, челнок сначала виден на водном раздолье очень отчётливо. А затем — проходит минута, две, три — челнок превращается в рябенькую, слабенькую чёрточку, чёрточка — в точку.

Исчезает мало-помалу и точка. Люба прощально машет ей.

Машет, оборачивается к Коле:

— Знаешь что, Коля… Ты всё ж таки не расстраивайся.

Коля глаза отводит, глядит опять, как тогда на школьном крыльце, неизвестно куда.

— Я не расстраиваюсь… Я что задумал, то и сделал… А тебе, Одуванчик, тоже спасибо.

И вот он уже с собою справился, вот уже смотрит на Любу и даже пробует улыбчиво, складно пошутить:

— Собирались мы, дурачки, домой на праздник за речку-реку, да кукарекаем всё на том же, на школьном берегу… Но праздник для нас, Одуванчик, всё равно наступит! Пускай на денёк позже, да зато он будет совсем хорошим!