Глава 2

Обычно отец вставал рано, но сейчас он спал. Наверное, вымотался на службе и теперь отсыпается. Я стоял и смотрел на его спокойное лицо, испытывая... Даже самому себе не смог бы объяснить, что в тот момент чувствовал. Отец сильно любил меня всю жизнь, и я отвечал ему тем же. Не помню, чтобы он хоть раз меня ударил, хотя для этого было много поводов. Отец был трудягой и мастером на все руки. Он научил мать готовить пищу и заготовки на зиму, мог пошить брюки или шапку, починить обувь и сделать любую работу по дому, занимался фотографией ещё на стеклянных пластинках и сам делал зеркала. Родом был из крестьянской семьи и после окончания семи классов работал киномехаником в райцентре, а потом помощником редактора районной газеты. Когда началась война, подал заявление об отправке на фронт и попал на краткосрочные офицерские курсы. Всю войну провёл в войсках ПВО, где встретился с матерью, которая тоже пошла добровольцем и дослужилась до звания старшего сержанта. Войну они закончили в Кёнигсберге и вскоре поженились. В отличие от многих других, отца не демобилизовали после войны, а отправили на курсы при каком-то училище. С таким куцым образованием он дослужился до звания майора и занимал должность начальника связи полка, сделав свою службу лучшей во всём округе. Я посмотрел в угол комнаты, где стояла высокая тумба из декоративной фанеры с экраном. Это было творение отца, которое в семье называли комбайном. Он сам сделал телевизор, радиоприёмник и проигрыватель грампластинок и вставил их в один корпус. Это был второй его телевизор. Собранный шесть лет назад три года спустя подарили родителям матери. Я был специалистом и представлял, как сложно настроить даже чёрно-белый самодельный телевизор с помощью обыкновенного тестера. Я не смог бы этого сделать и со своим институтским образованием. Отец прожил долгую жизнь и умер позже матери. Умирал он полгода и за это время измучился сам и измучил нас. В то время я жил его заботами. Когда отец лучше себя чувствовал, у меня поднималось настроение, а когда ему становилось плохо, плохо было и мне. А потом его не стало. Я был на работе, и о смерти сообщил по телефону старший сын. В тот день мы ничего не успели сделать для похорон. Отца положили на стол, и я всю ночь просидел рядом. За окнами громыхала гроза, и вспышки молний освещали его разгладившееся и ставшее спокойным лицо. Дождь барабанил в окна, казалось, природа оплакивает уход из жизни. Я тогда так и не заплакал, несмотря на всю боль и тоску. А теперь он, молодой, спит на тахте и мне страшно, что всё это может оказаться сном или бредом! Надо было срочно успокоиться. Стараясь не шуметь, сходил в ванную комнату и умылся. Стало заметно легче, и решил зайти на кухню. Мама стояла у стола и чистила картошку.

– Что это ты так рано вскочил? – спросила она, заставив вздрогнуть от звука её голоса. – То даже в школу нужно вытаскивать из кровати трактором, а то встаёшь ни свет ни заря в выходной день. Куда-то собрался?

– Пройдусь по воздуху, пока ты готовишь завтрак, – ответил я, поедая её глазами.

Мама не заметила моего волнения, потому что стояла в пол-оборота ко мне и смотрела на картошку.

– Надень что-нибудь, – сказала она. – По утрам уже прохладно. И не хлопай дверью, а то разбудишь отца. Он вчера поздно пришёл со службы, так что пусть подольше поспит. И надолго не уходи, скоро будем завтракать.

В городке нашего полка была только одна улица из трёх стоявших в линию пятиэтажных домов. Мы жили на первом этаже среднего из них. За забором располагался наш полк ПВО, который прикрывал Минск. С наружной стороны ограды стоял небольшой одноэтажный дом, поделённый пополам на продовольственный магазин и библиотеку. Сразу же за КПП был штаб, а за ним – казарма, столовая и всё остальное хозяйство. Позиции ракет укрыли в лесу, который тянулся на десятки километров. Наши дома тоже огородили дощатым забором, но въезд в городок по бетонке был свободным. За этим забором был построен шикарный по тем временам Дом офицеров. Его большое двухэтажное здание вмещало кинозал, спортивный зал, библиотеку и ещё много всего, во что я не вникал за ненадобностью. Конечно, построили его не только для нас. Рядом с городком нашего полка находился городок гарнизона, которым командовал генерал Алфёров. Одна из его дочерей училась в моём классе. Этот городок почему-то носил название «рабочего» и был раз в пять больше нашего. Школа была на его территории, но недалеко от моего дома. Въезд в «рабочий» городок охранялся, но ничего не стоило перелезть через забор, что многие и делали. Каждому школьнику оформили пропуск с фотографией и печатью воинской части, но до их КПП надо идти триста метров, а дыра в заборе была рядом. В это место, где отсутствовали две доски, я сейчас и протиснулся.

Как я мечтал когда-то сюда приехать! Пройтись по большому пустырю за школой, зайти в её двухэтажное здание и посмотреть на свою классную комнату. Кабинеты были только по физике, химии и биологии, остальные занятия, кроме физкультуры, шли в ней. Сейчас мог осуществить ту мечту, но не стал. Через несколько дней пойду учиться, и всё очарование быстро уйдёт. Я вернулся на свою сторону забора и решил пробежаться к стадиону. Бежал по бетонке к выходу из городка. За ним дорога поворачивала налево и шла мимо Дома офицеров к стадиону и дальше – в сторону железнодорожной станции. Меня хватило только до поворота из-за того, что стало колоть в боку. Стадион был в нескольких минутах ходьбы. На моей памяти здесь не проводилось никаких соревнований, но мы, я имею в виду мальчишек, им всё-таки пользовались. Для строительства стадиона использовали брошенный котлован, и зимой в его чашу сдувало снег, засыпая до самого верха. Когда снег слёживался, мы ныряли в него рыбкой. Весной эта издырявленная нашими телами масса таяла, и последняя вода исчезала только к началу лета.

Не помню, чтобы в это время бегали ради здоровья. Если начну я, скажут, что чокнулся. Я хотел спуститься к стадиону и подошёл к бетонной лестнице, но передумал. Наверное, приятней будет бежать по лесу. Помимо бетонки, к железнодорожной станции шла обычная грунтовка, которой пользовались, чтобы добраться до поезда, и школьники из посёлка возле станции. Там не было своей школы, и они ходили учиться в нашу.

Пока гулял, странно изменилось настроение. Волнение не исчезло, а страх сменился щенячьим восторгом. Мне опять хотелось бежать и дурачиться. Даже хилое молодое тело – это не тело старой развалины, которое я слишком хорошо помнил. Трудно было думать о чём-то серьёзном, я и не думал, отложив все дела на потом. Интересно, чьи это чувства, мои или ребёнка? Других признаков нашего слияния не было, и он не спешил делиться со мной памятью. Я решил, что пора возвращаться. Дома уже никто не спал, а с кухни доносился одуряющий запах жареной картошки с грибами. Маму я встретил в коридоре.

– Наконец-то! – сказала она. – Быстро мой руки и иди за стол.

– Грибы! – обрадовался я. – Пахнут-то как! Откуда они?

– Ты не заболел? – спросила мама, посмотрев на меня с тревогой. – Или это у тебя такая дурацкая шутка? Сам же принёс вчера подосиновики.

– Шутка, – сказал я. – Сейчас приду. – И сбежал от неё в ванную комнату.

После её слов вспомнил, что в этом году, во второй половине лета, было много дождей и мы собирали грибы даже в начале сентября. Надо же было так проколоться! Нужно будет меньше болтать и больше слушать.

На кухне уже сидели отец с Татьяной.

– Куда это ты бегал? – спросила сестра. – Наверное, узнавать, не приехала ли зазноба?

– Оставь его, Таня! – сказала мама. – Ешьте, а я сяду после вас.

Сидеть вчетвером за кухонным столом было тесно, поэтому она сначала кормила нас, а потом ела сама. Вопрос сестры о зазнобе всколыхнул память, и я вспомнил, что Лена Цыбушкина, в которую я был влюблён уже три года, уехала по путевке в «Артек». Почему-то вспомнился сюжет из «Ералаша», где на совете дружины пропесочивали влюблённого пионера. Это когда говорили, что как целовать, так отличниц. Я фыркнул.

– Чему радуешься? – спросил отец, накладывая себе картошку.

– Жизни, – ответил я и занялся тем же самым.

– Полезное занятие, – одобрил он. – Сходил бы ещё за грибами, пока они есть и не начались занятия. А то свежих уже долго не увидим, а у сушёных совсем не тот вкус. Я составил бы тебе компанию, но нужно помочь матери.

–Обязательно, – с полным ртом ответил я. – Хоть и вредно, но вкусно!

– Это что же там вредно? – спросила мама. – Грибы, что ли? Так ведь сам принёс.

– Жареное вредно: сплошные канцерогены. А на подсолнечном масле нельзя жарить.

– Откуда взял такие слова? – сказала недовольная мама. – Если всё готовить на сливочном масле, нам не хватит зарплаты. И чем плохо подсолнечное? Всегда ел, а сейчас вдруг стало вредным!

– Почитал статью об онкологии, – начал выкручиваться я. –В ней пишут, что жареное вредно, а когда жарят на подсолнечном масле, вредно вдвойне, потому что оно при жарке превращается в олифу и гробит печень.

– То, что жареное вредно, мы знаем и без твоей статьи, – сказал отец, вымакивая хлебом остатки масла. – Вред будет, если есть каждый день, а вы не раскатывайте губу на картошку. Картофеля два мешка на всю зиму. Это только на борщи и супы. К грибам можно ещё пожарить, а потом перейдём на каши и макароны. А скоро мой отец заколет кабана и пришлет сала. На сале я тоже несколько раз пожарю, в нём нет никакой олифы.

– Пусть отказывается, – ехидно сказала Танька. – Мне же больше достанется! Хоть что-то он не сожрёт!

Это она намекнула на то, что я, как младший в семье, объедал её в тех нечастых случаях, когда нам доставались какие-нибудь вкусности. Я промолчал, но мама сделала ей замечание:

– Не ожидала от тебя таких грубых слов, да ещё в адрес брата!

– Я не обиделся, – примирительно сказал я. – Как можно обижаться на любимую сестру? Спасибо, мама, всё было очень вкусно!