Глава 21

Я вернулся в Кембридж сильно потрясенный. Солнечный свет исчез так же внезапно, как и появился. Обратный путь лежал через темнеющую, пустую местность. Мне не понадобилось заглядывать в реестр захоронений, чтобы узнать, что Джон Лиддли — Маленький Глаз, Петитойе — захоронен в склепе Святого Ботольфа рядом со своим отцом, матерью и, кто знает, сколькими другими членами его семьи. Я не мог понять, как он мог дотянуться из могилы, чтобы сразить трех невинных жертв, и привести их так близко к месту, где лежат его кости. Я начал задаваться вопросом, сколько времени у нас есть, сколько еще осталось до того, как он придет за Лорой и мной.

В каморке портье меня ждало сообщение. Звонила моя жена, и просила перезвонить ей в дом моей сестры. За несколько дней это оказалось первым сообщением от Лоры. За минувшие недели мы полдюжины раз разговаривали по телефону и обменялись тремя-четырьмя письмами. Но и говорить, и писать нам было нелегко, оба чувствовали страшную скованность, существовало так много тем, которые мы старались избегать.

Они ужинали, когда я позвонил. Кэрол взяла трубку и некоторое время беседовала со мной, рассказывая, насколько, по ее мнению, Лора изменилась в лучшую сторону, как много пользы принес ей перерыв. Затем к телефону подошла сама Лора.

— Как ты, дорогая? — спросил я. — Кэрол говорит, что ты чувствуешь себя намного лучше.

— Намного, намного лучше, милый. Кэрол просто ангел. И помогать ей ухаживать за Джессикой оказалось очень полезно.

Джессика, трехлетняя дочь Кэрол, появилась в результате неудачного романа с женатым мужчиной, местным строительным подрядчиком, у которого имелись еще семеро детей. Джессика, однако, не стала проблемой. Она была очаровательна и обожаема, и если благодаря ей в Лоре произошли изменения, то вряд ли это можно считать неожиданностью.

— Чарльз, — продолжала Лора без остановки, — я хочу вернуться домой. Я хочу, чтобы мы оба вернулись в дом.

— В дом..? Но, Лора, ты знаешь, почему мы не можем этого сделать, ты знаешь, что произошло.

— Знаю, я все знаю, но все будет хорошо. Честное слово. Мы совершили ошибку, ужасную ошибку. Бояться нечего, совсем наоборот. — Ее голос упал почти до шепота. — Дорогой, я не говорила об этом Кэрол, я никому не говорила. — Наступило долгое молчание, затем она заговорила с внезапной поспешностью. — Я видела Наоми. Здесь, прошлой ночью, в моей спальне. Она говорила со мной, Чарльз, Наоми говорила со мной.

Дрожь прошла через меня. «Помоги мне, папа. Помоги мне». — Слова эхом отдавались в моей голове.

— Дорогая...

— Нет, все в порядке, я в порядке. У меня не начались галлюцинации, я действительно ее видела. В это нетрудно поверить, не после того, что мы наблюдали, не после фотографий и всего остального. Ты ведь веришь мне?

Моя кровь застыла, став холодной, как лед. Я верил ей, Бог свидетель, верил, почему бы и нет?

— Она говорит, что мы должны вернуться. Она говорит, что скучает по мне, скучает по нам обоим, она не может спать, отдыхать и все остальное, пока мы снова не будем с ней.

— Дорогая, призраки не спят.

— Откуда ты знаешь, что они делают? Может, у них такая же жизнь, как у нас. Она наш ребенок, Чарльз, что бы с ней ни случилось, она все еще наш ребенок. Или ты забыл?

— Нет, я не забыл, любимая. Как я мог забыть? Просто...

Лора перебила меня, как будто не слышала.

— Она говорит, что мы должны вернуться, что ничего плохого с нами не случится. Все эти разговоры о злых силах, это просто тот ужасный валлиец, тот фотограф. Ты знаешь, он мне с самого начала не понравился. Я...

— Он мертв, Лора. Льюис мертв. Я только что вернулся из Лондона. Его нашли убитым прошлой ночью. В переулке в Спиталфилде, недалеко от того места, где Наоми...

Она снова прервала меня.

— Мне жаль это слышать, Чарльз. Действительно жаль. Но я не вижу, как это что-то меняет. Я верю Наоми. Она говорит, что Кэрол и Джессика тоже должны приехать. Кэрол уже согласилась. Она, конечно, не знает, почему я хочу, чтобы она приехала; но говорит, что у нее много бумажной работы, которую можно сделать где угодно, и что ей не помешает помощь с Джессикой в ближайшие две недели. Так что все складывается как нельзя лучше. Вот увидишь. Не о чем беспокоиться. Мы приедем завтра на поезде в двенадцать пятнадцать. Ты сможешь встретить нас на вокзале? Или нам взять такси?

Я ничего не ответил. Мне вдруг стало так холодно, как будто я искупался голым в чистейшем льду.

— Разве ты не счастлив, что я возвращаюсь домой, дорогой? Не рад?

— Да, — согласился я. — Да, конечно, очень. Как же иначе?

Но мне стало холодно, очень, очень холодно.

Они прибыли на следующий день, как и обещали. Все выглядели хорошо. Я сыграл свою роль, забрал их багаж и отвез домой, как послушный муж и брат. Мы остановились у дома, как будто ничего не произошло, как будто мы никогда не уезжали. Когда мы входили внутрь, я посмотрел на чердачное окно. Ни малейшего движения в нем не наблюдалось. Все спокойно.

Лора все еще выглядела счастливой, ее подбадривала вновь обретенная привязанность к Джессике. Смерть Льюиса, казалось, ничуть ее не затронула. Но, значит, она не знала его так, как я. Я решил ничего не говорить ей о связях в Спиталфилде, о поисках места захоронения Лиддли. Может быть, она права, может быть, все, что нам нужно, — это возможность дать наладиться обычной жизни. Насколько знал, до нас в этом доме жили другие люди, и ничего страшного не происходило.

Разговаривая с Кэрол за чашкой кофе, я понял, что она ничего не знала о том, что происходило. Она просто предположила, что напряжение после смерти Наоми оказалось слишком сильным для нас обоих и что мы решили побыть порознь. Совершенно естественно, совершенно понятно в данных обстоятельствах. Почему некоторые люди так раздражают своим пониманием? Несмотря на все это, я надеялся, что ничего не произойдет, и не придется разуверять сестру в ее фантазиях.

После обеда я оставил их троих в доме и вернулся в Даунинг. Находка могилы Лиддли только разожгла во мне желание узнать о нем больше. Я провел три часа, просматривая его письма, знакомясь с его судорожной, но умелой рукой, его любопытными оборотами речи, его классицизмом. Его корреспонденты отличались по происхождению, но не по темпераменту.

«Без знания конечной цели жизнь становится бессмысленной, бессодержательной, в итоге лишенной смысла. Только мужественный человек, человек, все существо которого закалено страданием, может обрести истинную мудрость и, исходя из нее, достичь совершенного знания

Обычные люди, простонародье не имеют представления о таком знании, не стремятся к нему и не уважают его, — писал один из корреспондентов, доктор теологии Лейденского университета. — Мы же, будучи посвященными в эти тайны, в семя того Вселенского Знания, в котором лежит зародыш Всего Сущего, можем считать себя возвысившимися над надеждами и сентиментальностью обычного стада.

Их мораль, мелкое, жалкое соблюдение, вопрос обычая, а не принципа, мы можем считать ничтожным, чем она и является на самом деле. Поднимитесь над ней, и перед вами откроются холмы и долины истинного поведения и правильных действий. Мужчина может ложиться с женщиной, не принадлежащей ему по закону, и при этом получать сладость выше удовольствий брачного ложа. Он может взять то, что ему не принадлежит, и при этом принести пользу предполагаемому владельцу. Он может убить, но оживить свою собственную душу и тем самым ускорить свое совершенство и любовь к Мудрости».

Было еще многое, многое другое в том же духе. Те ответы Лиддли, которые сохранились — похоже, что на одном из этапов он тщательно хранил копии всего, что писал, — написаны похожим языком. Я начал различать закономерность, жажду, что-то, что намекало — а иногда и больше, чем намекало — на отчаяние человека, который чувствует себя скованным, но думает, что ощущает запах воздуха открытых полей и жаждет бежать по ним.

Письма наводили на размышления, но они затрагивали лишь края кошмара Лиддли. Что привело его к окончательному помрачению — поиск знаний и смысла или что-то другое? Мне хотелось получить ответ, и теперь я снова начал отчаиваться, что не найду его.

Уже собираясь уезжать, я сделал открытие, которое вело меня к истине — или к той части истины, которую только предстояло найти. Я положил письма обратно в коробку, перевязал ее лентой и отложил в сторону. Рядом стояла другая коробка, откуда достал несколько тетрадей, ни в одну из которых я еще не заглядывал. Когда я начал перекладывать их, мой взгляд упал на одну, весьма отличавшуюся от других. Небольшой том в кожаном переплете с надписью: «Клинические отчеты 1838-47гг». Я не поначалу не придал ей значения, считая лишь продолжением прежних записей, собранных Лиддли в первые годы его практической деятельности. Но теперь, взяв ее в руки, я рассеянно заглянул внутрь.

Почерк безошибочно принадлежал Лиддли. Записи располагались по датам, но первый отрывок, на который упал мой взгляд, не производил впечатления медицинского отчета. Наверное, именно имя Сара подсказало мне, что в этой тетради содержится нечто более личное, чем в других. Через несколько минут я впал в экстаз нервного возбуждения. Название оказалось обманчивым: то, что я держал в руках, представляло собой не что иное, как личный дневник Джона Лиддли.