Глава 4 Деклан

Я не могу убить свою девушку и брата. Я не могу убить свою девушку и брата…

— Ты собираешься стоять там всю ночь или все же сядешь и поговоришь со мной?

От голоса отца я мгновенно напрягаюсь. Мне придется какое-то время с ним пообщаться, потому что, зная Блейка и Саванну, эти два предателя вернутся не скоро.

Однако я все еще неимоверно упрям.

И продолжаю стоять возле ванной, скрестив руки на груди и не отрывая взгляда от футбольного матча.

— Мне нечего тебе сказать. Я здесь только ради Блейка.

Он несколько секунд молчит, но я прекрасно знаю, что просто так он не отстанет. Я продолжаю следить за экраном, где «Патриоты» вновь заработали тачдаун. Толпа разражается радостными возгласами, а комментаторы оживляются. Я слышу шорох, и телевизор замолкает, погружая комнату в оглушительную тишину.

— Я не куплюсь на эту хрень, — произносит он. — Ты слишком напряжен. Выглядишь так, словно годами накопленное «ничего» сейчас тебя разорвет, парень.

Я стискиваю зубы и смотрю на него.

Он откидывается на подушку и закрывает глаза.

— Можешь выговориться сейчас, пока я еще здесь и цепляюсь за жизнь. Потому что, поверь мне, тебе не полегчает, если будешь орать на кучу земли и кусок камня. Только почувствуешь себя идиотом, тратя нервы и сотрясая воздух из-за проклятого призрака. — Его глаза вновь открыты, но глядят в потолок. Хмурое выражение искажает его болезненное лицо. — Они не могут тебя слышать. Не важно, как сильно будешь орать, и даже если они будут тебя преследовать, никогда не смогут тебя услышать.

Я хмурю брови и смотрю на сломленного мужчину перед собой. Я думал, он говорит про дедушку, но теперь все стало ясно. И впервые за многие годы я чувствую к своему отцу нечто отличное от ненависти.

— Ты говоришь о маме, да? — Мой голос тихий, словно я боюсь прервать то, что происходит в его измученном разуме.

Подняв голову с подушки, он бросает на меня взгляд, а потом снова обращает его к беззвучному телевизору. Он стискивает челюсть и произносит:

— Дай мне это услышать. Расскажи, каким я был ужасным отцом и как сильно ты меня ненавидишь. Расскажи, какой я бесполезный кусок дерьма, и что я не заслуживал даже дышать одним воздухом с твоей матерью, не говоря уже о женитьбе.

Он делает паузу в своей тираде и смотрит на меня. Усмехнувшись, он бормочет:

— Что, думал, я этого не знаю? Думаешь, я не говорил себе те же фразы каждый день последние пятнадцать проклятых лет?

Я пожимаю плечами и со всей честностью отвечаю:

— Я не думаю о тебе и твоем раскаянии. Я даже не был уверен, что тебя это беспокоит.

Уверен, что мои слова причинили ему боль, но я не собираюсь извиняться за правду.

— Конечно, беспокоит. Твоя мать — лучшее, что случалось со мной, а я худшее, что случалось с ней. Я подвел ее и подвел вас с Блейком. Уйти было единственным вариантом…

— А как насчет того, чтобы перестать пить? Или для тебя это слишком трудно, черт подери?

Я сжимаю кулаки и отвожу взгляд в сторону, потому что даже вид его проклятого лица выводит меня из себя. Я ненавижу его. И ненавижу то, что он с нами сделал, но больше всего меня бесит, как сильно я на него похож. У меня с ним ничего общего.

— Я перестал пить.

Я снова поднимаю на него взгляд.

— Я уехал на реабилитацию. — Он опускает глаза, как будто стыдясь. — Твоя мама сказала, что бросит меня, если я этого не сделаю.

— Хрень собачья. — Кто-нибудь сообщил бы мне, будь он на реабилитации.

— Это правда. Посмотри на бумаги, которые торчат из моей сумки, — говорит он, кивая на маленькую черную сумку на одном из стульев. — Это документы на выписку.

Я хватаю сложенные бумаги, торчащие из бокового кармана, и внимательно перечитываю их.

— Здесь сказано, что твоя программа лечения была всего на девяносто дней. — Я снова пробегаю их глазами, прежде чем взглянуть на отца, в недоумении нахмурив брови. — Тебя не было почти два года, когда умерла мама.

Так, где ты был, черт подери?

— Знаю. Я осел на полпути домой. Даже удалось устроиться на работу в продуктовый магазин. Я прошел путь от упаковщика до кассира, — говорит он с сардонической улыбкой.

Его улыбка гаснет так же быстро, как и появляется.

— Я всегда планировал вернуться домой, Деклан. Мне просто нужно было сначала собраться с мыслями и доказать твоей маме, что я действительно бросил пить. Для этого требовалось время.

Он тянется к прикроватному столику и берет маленькую фотографию, печально смотрит на нее, а затем протягивает мне. Я осторожно беру ее, ожидая увидеть фотографию мамы или, может быть, их вместе.

Но нет.

В груди все сжимается, а в горле все пересыхает и першит, когда я смотрю на потрепанный снимок мужчины, одной рукой обнимающего круглолицего малыша на коленях, а другой баюкающего спелёнатого новорождённого. Малыш с сомнением на лице указывает на сверток, но мужчина смотрит на своего новорождённого сына с таким благоговением и любовью, что хочется просто похлопать его по спине и сердечно поздравить.

Глубокое чувство потери, которое я испытываю из-за того, что был лишен возможности познакомиться с этой счастливой, ясноглазой версией моего отца, убивает меня.

Это отец, с которым я должен был расти. Это воспоминания, которые должны были стать моими.

Я еще никогда так сильно не метался между любовью и ненавистью к нему, как в эти секунды.

От непрошенных слез печет глаза, и я пытаюсь проглотить болезненный ком в горле, возвращая фотографию обратно, потому что просто не могу больше на нее смотреть. Это слишком больно, черт подери.

Когда отец не берет фотографию, я поднимаю взгляд и вижу, как он качает головой.

— Ты должен оставить ее себе. — Он избегает моего взгляда и выглядит таким же растерянным, как и я. Его голос хриплый от эмоций.

Я просто киваю и засовываю фото в задний карман. Пускай это и болезненное напоминание, как все могло бы быть, но мне все равно хочется его сохранить.

Отец прокашливается и говорит:

— Когда я уезжал, взял эту фотографию, чтобы всегда напоминать себе о конечной цели. Каждый раз, когда хотелось выпить, я доставал ее и смотрел на вас, ребята, смотрел на все, что было поставлено на карту, и внезапно алкоголь становился больше не нужен. Одна эта фотография сделала для меня больше, чем смог любой врач. Но когда я услышал о маме, у меня случился рецидив. Мне стыдно признавать это, но я оказался недостаточно сильным, чтобы побороть этих демонов. Я должен был. Должен был быть сильнее ради тебя и твоего брата, — его голос прерывается и следует долгий дрожащий вздох. — Ты нуждался во мне, а я подвел тебя. Снова.

Я наблюдаю за его отсутствующим взглядом, вижу опущенные уголки рта и отблеск раскаяния в глазах.

— Прошло уже десять лет, а я все никак не могу прекратить пить.

Черт бы меня побрал.

Сегодня я не готов чувствовать такую боль. Это не тот случай, когда быстро срывают пластырь, на что я надеялся. С меня словно сдирают кожу тупым ножом.

Как бы сильно я ни ненавидел его за то, что он уехал и остался в стороне после ее смерти, я должен признать, что понимаю его. Правда. Если когда-нибудь с Саванной что-то случится… Думаю, из этой кроличьей норы я никогда не смогу найти выход. Как я смогу стать хорошим отцом, если от меня останется одна оболочка?

Миллионы мыслей вертятся у меня в голове, пока я пытаюсь осмыслить все, что он сейчас сказал. Наконец, мне удается ухватить одну из них, и говорю:

— Я не понимаю. Какого хрена произошло с парнем на этой фотографии? Ты выглядишь трезвым и… и счастливым. Как он превратился в тебя?

Похоже, он не сильно обижается. Только пожимает плечами.

— Как люди становятся алкоголиками? Просто череда неудачных решений и куча проблем, с которыми я не знал, как справляться.

— Проблем с мамой?

— С самим собой. — Вздохнув, он добавляет: — В детстве отец обожал моих сестер. В его глазах они не могли сделать ничего дурного. Но я? Что бы я ни сделал, ему всегда все казалось недостаточно хорошим. Если я получал четверку за тест, он спрашивал, почему не пять, а если он приходил посмотреть, как я играю в бейсбол, то отпускал какое-нибудь ехидное замечание о том, что я провожу больше времени на скамейке запасных, чем на поле. Может, это и мелочи, но когда тебе постоянно бросают в лицо твои недостатки и ты теряешь счет тому, сколько раз тебе говорили «будь лучше», это здорово всё портит. — Он стучит пальцем по виску. — Это может посеять зерно неуверенности, которое пускает корни в сознании и незаметно разрастается в целое дерево проблем, каждая ветвь которого кривее и уродливее предыдущей. Твоя мать, Господь упокой ее душу, была единственной, кто заставлял меня чувствовать себя значимым. Словно я лишен недостатков. — Он поджимает губы и качает головой, бормоча себе под нос. — И конечно же, я должен был доказать ей, как сильно она ошибалась.

Я хмурюсь, вспоминая деда.

— Это не похоже на дедушку, которого я знал. То есть да, он был еще тем засранцем, но он не… — Я резко выдыхаю через нос, пытаясь подобрать правильные слова. — Он заслужил каждую частичку моего доверия к нему, а ведь я тот еще нахальный сукин сын.

Отец смеется.

— Я рад. Должно быть, он понял, что его манера воспитания детей оказалась не идеальной, раз из меня вышел пьяница. Хотя, моя ничуть не лучше, — добавляет он.

— Боже, — стонет он, сжимая пальцами переносицу. — Как же сильно я облажался перед тобой, да? — Он внимательно изучает меня. — Ты пьешь? Употребляешь наркотики? Богом клянусь, если из-за тебя твоей девушке придется пройти через то же самое, что и твоей матери…

Мне становится смешно, потому что, во-первых, я отношусь к Саванне как к королеве. А во-вторых, сейчас он ведет себя как отец, что немного… странно.

— Нет. Тебе не о чем беспокоиться.

Он кивает, но его глаза все еще подозрительно прищурены.

— Тогда что значат все эти татуировки? Блейк сказал, что их у тебя несколько, но кто-то должен научить этого мальчика считать. Несколько штук, черт возьми, — бормочет он себе под нос. Указывая на мое лицо, он спрашивает: — А это что у тебя на губе висит? Думаешь, Господь проделал мало дырок в твоей голове?