Изменить стиль страницы

ГЛАВА 38

Я сидела на полу, прижавшись губами к оконной раскладке, и смотрела, как уезжает машина Бена, свет её фар пробивался сквозь хлопковые поля. Я сидела, поджав колени, в позе ребёнка и была почти уверена, что вот сейчас войдёт мама, включит верхний свет и обнаружит меня. Как это всегда чудно́ получается. Десять лет в пустой комнате ты ведёшь себя хорошо, а потом, стоит тебе только напортачить, как кто-нибудь входит и ловит тебя.

Я не сделала ничего плохого, не доставила никому неудобств, но не хотела, чтобы мама или кто-нибудь ещё в этот момент меня видел. Мне хотелось вздохнуть спокойно, посмотреть, как отъезжают мужчины, и поразмышлять.

Мне кажется, я справлюсь. Трудно было понять, что им нужно. Я читала книгу и знала, какой была Ида Пинкертон, но представление американцев о решительной южанке часто отличалось от реальности. И я не была уверена, какая версия, истинная или вымышленная, отпечаталась в сознании Коула и режиссёра. Коул. Забавно, что я уже думала о нём именно так. Он так долго был Коулом Мастеном – всё в одном наборе, где фамилия является неотъемлемой частью его имени, – окружённым в моём сознании блеском и звёздами. Я называла его по имени не из-за фамильярности: мы с ним всё ещё были незнакомцами, несмотря на наши редкие разговоры. Я опустила его фамилию, когда сидела и думала об этом, потому что блеск исчез, звёзды поблекли. Образ КОУЛА МАСТЕНА растворился. Прямо здесь, у окна, и это было печально.

Машина Бена, набирая скорость, повернула налево, и если бы было светло, то можно было увидеть поднятый ей столб дорожной пыли. Но в ночной темноте я могла разглядеть лишь тусклые красные и белые точки, переходящие в размытые пятна, а затем превратившиеся в ничто.

Я не хочу повторить судьбу своей матери.

Я уеду из этого города. Не знаю, куда поеду и что буду делать, но это будет что-то абсолютно другое.

Закрыв глаза, я подтянула колени к груди. Посмотрела на пустые тарелки, сложенные на кухонном столе, на подсохшие кусочки пирога. Заметила оставленный стакан чая, влажное пятно на деревянной поверхности, увидев которое мама сошла бы с ума. Вспомнила о куче грязной посуды, сложенной в пустую корзину для белья и засунутой в шкаф. Нужно было заняться всем этим прямо сейчас.

Но я ничего не стала делать. Только прижала колени к груди и наслаждалась этим ужасным моментом, который мог изменить всю мою жизнь.

ТРИ ДНЯ СПУСТЯ

Коул стоял не в гостиной, а посреди куриного ада. Обои с курами. Курицы на часах (или часы в виде курицы). Курицы на подушках. Курицы по краю тарелок. Уперев руки в бока, Коул медленно осмотрел гостиную, его плечи передёрнуло, когда он полностью осознал катастрофу, которая в течение следующих четырёх месяцев должна была стать его домом.

— Это шутка? — наконец выдавил он. — Серьёзно? Я что, на самом деле должен здесь жить?

Бен побледнел, а Саммер, чёрт бы её побрал, рассмеялась. Он уставился на неё, и она прикрыла рот рукой, но её плечи продолжали трястись под лямками красного сарафана. Сарафан. Сумасшествие заключалось в том, что платье длиной до колен выглядело сексуальнее, чем любое мини, и ещё безумнее было то, что он не мог оторвать глаз от её ног. Эта женщина понятия не имела, какой наряд подходит для… ну… неважно для чего. Он посмотрел в сторону кухни.

— Пожалуйста, скажи, что только в этой комнате творится такое безобразие.

Он сделал шаг к открытой двери; Бен забеспокоился, хихиканье Саммер усилилось, и Коул, хмуро посмотрев на обоих, протиснулся мимо них на кухню и остановился в дверях.

Там тоже были курицы. Керамические, примостившиеся на шкафчиках, поселившиеся рядом с кофейником, жестяная банка из-под печенья с особенно жирной курицей. Коврик с курицей перед раковиной, занавески по обе стороны окна. Он подошёл ближе и всмотрелся… точно.

— Ручки у шкафа тоже в виде курицы, — сказал он вслух. — Да вы что, ей-богу?

— Это петухи, — сообщила Саммер, как будто это имело какое-то значение. — Не курицы. Заметь, у них есть красный гребешок и серёжки.

— Они жуткие, — возразил Коул, поворачиваясь к ней. — Будто человеческие органы в шкафу у Дамера1.

— Нет, вот это жутко, — ответила Саммер, подняв бровь. — Кто думает об этом, когда видит петухов?

Её глаза… они отвлекали. Озорной блеск в них зажёг где-то внутри него искру. Неправильную искру. Только не из-за этой девушки.

Коул первым отвёл взгляд. Наконец он заговорил, повернувшись к окну:

— Я хочу, чтобы отсюда убрали всё деревенское дерьмо.

— Здесь так мило, — вставила Саммер. — И по-домашнему.

Так оно и было. Ещё одна причина, чтобы всё это убрать.

— Мы не можем ничего здесь трогать, — заговорил Бен. — Таково было весьма жёсткое условие Синди Киркленд. Здесь ничего нельзя менять.

— И кто согласился на это дерьмо? — взорвался Коул.

— Мы, — спокойно ответила Саммер, делая шаг вперёд, как будто ожидала противостояние. — И это дерьмо – единственная причина, по которой ты остановился здесь, а не в отеле. Ты знаешь, сколько Бен потратил усилий? Конечно же, нет! Ты был слишком занят в Калифорнии, в окружении своих…

Внезапно искра превратилась в пламя, и рот Коула оказался на её рту, слова были проглочены, руки нашли талию Саммер и толкнули, её ноги споткнулись, спина – это чёртово платье – ударилась о кухонную стойку. У неё был вкус сладкого грёбаного протеста, но тут её язык смягчился, принимая его поцелуй. А потом обе руки девушки легли ему на грудь, и её прелестная, острая коленка жёстко заехала ему между ног.

Слова оправдания так и не вырвались из него. Они были поглощены болью – его рука, протянутая вслепую, нуждалась в поддержке, в уколе морфия, в пистолете, чтобы выстрелить этой сумасшедшей суке в голову, в чём угодно. Он хрипло выдохнул и обхватил пах руками, на мгновение отвлекшись на член в штанах. Ему что, тринадцать? Он не заводился от поцелуев со старшей школы. Секс после Надии это доказал. Теперь требовалось устроить целое сексуальное представление, чтобы заставить его член обратить на себя хоть какое-то внимание. Он нашёл глазами Саммер, она сердито смотрела на него, решительно сжав кулачки, как будто была готова снова нанести удар коленкой. Коул отшатнулся.

— Что с тобой не так? — выдохнул он.

— Что не так со мной? — прошипела она. — Ты шутишь? Да ты просто…

— Поцеловал тебя. Я только поцеловал тебя. Большое дело. Ты же никак не могла заткнуться.

— Ты не просил меня замолчать.

— Обычно люди не просят кого-то заткнуться. Они велят это сделать, — его шутка сопровождалась самодовольной ухмылкой, и всё это сквозь непроходящую боль, которую причиняла попытка полностью выпрямиться.

— Поцелуешь меня ещё раз, и я вырву твои глаза из орбит, — не оценила она его юмор.

— Не беспокойся, принцесса, — с холодной улыбкой поднял руки Коул. — У меня нет желания повторять этот опыт, — он слегка наклонился вперёд, наслаждаясь тем, как она ощетинилась. — И я говорю не о подлом приёмчике. Я говорю о поцелуе. Бывало и лучше. Намного, намного лучше.

Это была ложь. Этот поцелуй, этот краткий миг перед насилием…

Возможно, стоит о нём забыть.

Он не сводил с неё глаз и увидел, как каменная оболочка девушки треснула, раскрошилась и сломалась. Он увидел быстрый вдох, затухающий вызов в глазах, складку на лбу между бровями, скривившуюся нижнюю губу. Это был маленький спектакль, без слёз, без драматических воплей. Другой мужчина, возможно, даже не заметил бы. Но Коул всё это заметил и немедленно захотел взять свои жестокие слова обратно, засунуть их в свою пустую скорлупу и посмотреть, не заглушат ли они часть боли вместо того, чтобы глубоко ранить это невинное создание.

Он отвернулся, взял себя в руки и оглянулся, но её уже не было – с громким ХЛОПКО́М кухонная дверь стукнулась о косяк.

Бен прочистил горло, и глаза каждого цыплёнка с осуждением обратились в сторону Коула.