Мы же с Викой словно обрели нечто незыблемое. То ли бескрайнее море, то ли горы, то ли буйная вечнозеленая растительность были тому причиной. А может наше прощение подленького мажорчика, её — по-женски органичного, моё — через ревность и мучения, но все-таки случившегося. Да еще во время той печальной ночи, когда я упивался черным гневом, на море случился шторм. Утром же, утром примирения, когда мы погрузились в океан вселенской нежности, спустились по каменистой тропке вниз — а тут!.. Море успокоилось, наступил полный штиль, солнце излило на озябшую землю жаркий свет. На листьях деревьев, на каждом цветочке, на прибрежном камешке, ни лицах людей — заиграли солнечные блики, запрыгали солнечные зайчики. На примирение и прощение человеческое природа ответила сияющей благодарностью.

Мы с Викой будто растворились в природе. Наши телесные оболочки стали прозрачными для проникновения великих стихий. Море приветствовало нас мириадами золотистых блесток, горы в синей дымке успокаивали вековым покоем, пальмы и цветы окружали ароматом и птичьим щебетанием; сбежавшие из домашней тени дети прыгали, кричали и смеялись; старики улыбались из-за стихийных лотков с персиками и виноградом — и над всем этим праздником нежданного тепла, вернувшегося лета — синим пологом покрывало нас пронзительно синее небо и сыпало, пронизывало, опаляло беспечное солнце.

Мы говорили, говорили, неважно, о чем, передавая словами, вибрациями голоса, улыбками, сиянием глаз — самое главное: мы любим, и мы любимы! Это великое чувство из наших грохочущих сердец выплеснулось наружу и разлилось, и осияло всех-всех: и прыгающих визжащих детей, и кротко улыбающихся стариков, и собак с кошками, растянувшихся там и сям на теплом асфальте, на травке газонов; и каждый цветок на огромных кустах, и высокие лохматые пальмы, кивающие нам растрепанными лаковыми листьями; и проголодавшихся чаек, горлиц и ястребов; и темноликих торговцев шашлыками, домашним вином и огромными помидорами с перцем…

Мы чувствовали себя выздоровевшими, вышедшими только что из больницы. Мы обнаружили вокруг себя практически незнакомые формы жизни. Набрали путеводителей, справочников туриста и принялись жадно их изучать.

Начали с растений. Мы бродили по Дендрарию, по санаториям, по диким уголкам побережья с книжками в руках и каждый раз, узнавая новый цветок, дерево, куст, радовались как первоклашки на первом году обучения. Вот перед каменным домом, похожим на старинный замок, нас обдали тонким ароматом белые и желтоватые пучки на зеленых ветках, спрятанных среди густой листвы — это османтусы. Китайское растение семейства маслиновых, прочла Вика в книжке с цветным фото. Перед стеной из щербатого песчаника огромным канделябром высится соцветие белых колокольчиков. Вика полистала книжку, нашла фото с описанием и доложила: Юкка — древовидное вечнозеленое растение агавовых семейства спаржевых из Мексики.

А вот деревце, увешанное желтыми круглыми плодами — оказалось гинкго, в переводе с японского означает «серебряный абрикос». Недалеко — кустарник с сиренево-желтыми цветами лантана. А чуть дальше среди вытянутых листьев белеют аляповатые цветы японской мушмулы, пахнущие миндалём. Я пробовал ярко-желтые плоды как-то в начале лета, они кисло-сладкие с округлыми косточками внутри. Издалека светит алым абутилон или «китайский фонарик», а вот странные изогнутые розовые плодоножки конфетного дерева — говении сладкой. А вот ярко-желтые и красные гроздья похожей на облепиху пираканты и примерно такого же обильного, только лилового красивоплодника. А вот — нечто монументальное и библейское — кедр ливанский, за которым царь Соломон снаряжал экспедиции, чтобы из его ароматной древесины строить свой храм.

На волне взрывного интереса к райской природе тропиков нас потянуло к волне морской. Мы обошли становища рыбаков, подводных охотников, дайверов. Разузнали какая рыба водится под сверкающей поверхностью моря. И здесь нас ожидали открытия — оказывается, по завершению курортного сезона, к безлюдным берегам из глубины приплывают подкрепиться стаи крупной рыбы. На гальке у самой кромке воды вытянулся серебряными иглами сарган, длиной под метр. Стремительный «дизайн» рыбы, напоминающей змею, иглу или угря, выдавал хищность натуры и высокую скорость передвижения.

— Это что, оттуда? — визжала Вика, показывая пальцем на море.

— А откуда же? Не из магазина же, — степенно пояснял рыбак. — Если будете ловить, советую обольщать королевской креветкой или куриной грудкой.

В только что пришвартованной лодке бородатый лысый рыбак поднял над бортом сеть с полусотней ставрид, а потом еще единственную рыбину с полметра и с гордостью произнес:

— А это мерланг или серебристый хек. — Наклонил ведро с серебристой добычей помельче и произнес: — Барабуля, рыба гурманов, царская рыбка! — Потом из другого ведра достал пару серебристых рыбешек. — А это черноморская пиранья — луфарь. Самая опасная рыба, которая в одно касание срезает леску любой толщины и ставриду сжирает за один кус.

— Дамочка, да вы сюда посмотрите, — позвал Вику следующий морской охотник, поднимая со дна лодки плоскую круглую рыбину, похожую на камбалу. — Скат! Местные называют «кот». Видите шип на хвосте? Он ядовитый. Вот показал вам и сейчас отрублю. — Поднял очередного уродца в шипах наружу. — Морской ёрш! Видите, как надулся!

— Да что ты своими дикобразами дамочку пугаешь! — возмутился из соседней лодки дочерна загорелый волосатый мужчина в сомбреро. — Вот, девочка, погляди на эту красоту. Это пеленгас. Его завезли из Японского моря в семидесятых, и он очень хорошо прижился. А это — кефаль. Помните, «шаланды полные кефали в Одессу Костя приводил, и все биндюжники вставали, когда в пивную он входил. Синеет море за бульваром, Каштан над городом цветёт…»

— Во распелся! Ты что, Испания, уже принял на грудь? Нас не дождался? — вскрикнул бородач с пирса.

— Да нет, это я в обществе красивой интеллигентной дамы захмелел!

— Слышишь, Юра? — толкнула меня в бок Виктория. — Народ зря не скажет! Слушай и запоминай. — Потом тряхнула головой и выпалила: — Всё! Я готова! Давай сплаваем на глубину. Где там у вас костюмы для дайвинга?

И вот мы, облаченные в черные прорезиненные костюмы, в длинных ластах на ногах в масках с трубками, да еще в свинцовых поясах, спиной вперед заходим в воду. На берегу остался Иван Павлович с джипом. Он с полчаса давал нам инструкции, как нырять без акваланга. Мы отплыли метров за семьдесят от берега, вдохнули поглубже и медленно погрузились на дно. Остановились, прокачали уши и только после этого, взявшись за руки, закружились на месте. Тишина обуяла нас и успокоила. Над нами беззвучно плескалась ртутная мягкая волна, под нами колыхались бурые водоросли. Толща воды пронзалась косыми лучами солнца. Между кустов бурой растительности на дне появились вкрапления ярко-зеленой травки, каменистых рифов и песчаных полянок. Вокруг нас беззаботно кружились стайки хамсы, промелькнул десяток ставридок. Слева-внизу из темной впадины поднималась обросшая ракушками и короткими кустиками водорослей скала с пещерой. Из черного зева медленно выплыла крупная рыбина, показавшаяся нам монстром. Вика вцепилась мне в плечо и потащила наверх. На поверхности, мотая головой и прыская радужным фонтаном, она вскричала:

— Акула!

— Нет, трусишка, всего-то крупный пеленгас. Разве не слышала, что говорил Иван? Под водой геометрия предметов меняется. Метровый пеленгас кажется трехметровой тигровой акулой. Да и вооружен я, на всякий случай.

— Чем это?

— Да вот чем! — Отстегнул я подводный пистолет и поднял над водой. — С глушителем, между прочим, антидиверсионное спецсредство. Так что давай, вернемся на глубину и подстрелим испугавшего нашу маленькую девочку японского шпиона.

— Н-н-н-у-у, ладно, — стуча зубами, произнесла Вика и вдруг громко запела: — Нам бы, нам бы, нам бы — всем на дно!

— Хулиганка, — сухо констатировал я и приступил к погружению.

На берег выбрались мы, качаясь, запинаясь, держась за руки. На моем поясе болтался спец-пистолет с одной стороны и пеленгас из отряда кефалевых — с другой. Нас, очень усталых, в дружеские объятия принял заботливый Иван, помог снять комбинезоны, вытер, высушил, завернул в одеяла и усадил в старенький джип «виллис» времен Великой отечественной войны.

Закончился вечер, полный открытий и приключений, на веранде горного домика Ивана. Пока мы с Викой приводили себя в порядок, хозяин испек в фольге на углях рыбину, нарезал помидоры с красным луком и кинзой, нацедил из бочонка домашнего вина из алычи. До глубокой ночи мы сидели под звездами, слушали трещание цикад, всхлипы невидимой горлицы и далекий плач шакала. Вокруг нас зелеными вспышками по кругу курсировали светлячки, а под горой едва слышно перекатывало береговую гальку пенистой волной «самое синее в мире, Черное море моё, Черное море моё». То Иван, то я, а то вдруг и Вика замолкали, перебирая четки — на самом деле, как говорил Иван, Иисусова молитва благодарности сама собой вскипала в груди и совершала таинственный круг. Редко бывает в нашей суетливой жизни так хорошо, как хорошо было в тот вечер нам. И в ту ночь.

5

— Какой у тебя необычный балкон, — сказал я во время экскурсии по московскому дому Ивана Павловича. — Здесь чувствуется женская рука. Зеленый газон на полу, оранжевые стекла, бирюзовое «небо» на потолке. Всюду цветы. Ну и стол с лампой, кресло на роликах. Ты женат?

— М-м-м-можно сказать и так. — Улыбнулся он печально. — Ты читал мою книгу? Ту, которую я дал на юге.

— Да, — кивнул я медленно, — именно поэтому хотел поговорить о ней, о тебе, о них. Сознайся, ты подобно живописцу на пленэре, писал с натуры? …Несмотря на невероятность описанных событий.