Глава 28.

ЭЛОДИ

Я ЕЩЕ НИКОГДА никому не желала зла.

Это на самом деле ложь, я желала зла одному человеку, но мой отец не считается. Он мерзкий тип, и он заслуживает всех дурных мыслей, которые у меня когда-либо были о нем. Если не считать полковника Стиллуотера, я стараюсь дать людям презумпцию невиновности. Мне нравится стараться быть честным человеком. Справедливым человеком. Но это ни черта не годится — Пакс Дэвис — ублюдок высшего порядка, и я надеюсь, что он упадет с очень высокого утеса. Хотя думаю, с ним будет все в порядке, он выживет после падения. Хотя бы несколько недель на растяжке, корчась в агонии на грязной больничной койке? Да, это звучит как подходящее наказание для такого придурка, как Пакс.

Восемь: вот сколько раз он называл меня шлюхой за те сорок минут, что мы должны были сидеть вместе и обдумывать, как будем выполнять наше задание. — «Прочтите независимую книгу с глубоким и трогательным сюжетом, а затем представьте ее классу». — Честно говоря, я не уверена, что Пакс умеет читать. Он не проявил никакого интереса к листку, который дал нам доктор Фитцпатрик. Но с другой стороны, он провел последние десять минут урока, стуча по экрану своего телефона, посылая текст за текстом Бог знает кому, так что он должен обладать некоторым элементарным пониманием английского языка.

Когда мы расстались, он прорычал мне что-то гортанное и грубое на языке, который я думаю, был немецким, затем он вежливо сказал мне, что я должна прочитать книгу и написать презентацию сама, затем он показал мне средний палец и ушел, не сказав больше ни слова.

Мне не удалось поговорить с Кариной, чтобы узнать, как прошло ее испытание с Дэшилом, но по выражению ее лица, когда она спешила на следующий урок, я догадываюсь, что все прошло именно так, как можно было ожидать. Другими словами, ужасно.

За обедом у нее назначена встреча со школьным психологом, и поэтому я не чувствую себя виноватой, что не пытаюсь ее выследить, пока иду через академию. Когда я трусцой поднимаюсь по ступенькам в библиотеку, мои мысли несутся со скоростью мили в минуту.

Вряд ли это было дружеское сообщение. С другой стороны, в этом весь Рэн. Я не ожидала от него ничего романтичного. Честно говоря, я была удивлена, что он вообще прислал сообщение.

Я нахожу его именно там, где он сказал, в секции поэзии, среди Рильке, Гюго, Китс и Вордсворт. Склонив голову над книгой, с растрепанными волосами, свисающими на лицо, как это всегда бывает, его силуэт словно очерчен в свете, льющемся из огромных окон позади него. Однако я могу различить его профиль — сильную линию подбородка, прямую, как стрела, бескомпромиссную переносицу и греховно пухлые губы, которые работают, когда он складывает слова на странице перед собой.

Рэн не тот, за кого себя выдает. Не совсем. Да, иногда до него трудно добраться, а иногда он холоднее, чем ледниковые воды Антарктиды. Но в нем также есть глубокая, тяжеловесная часть, которую он никому не показывает. У меня такое чувство, что он и мне не показал эту свою сторону. Она выскользнула совершенно случайно, совершенно непрошено. Разница лишь в том, что рядом со мной он не пытался запихнуть ее обратно в клетку. Он позволил этой своей стороне покоиться там, на открытом месте, чтобы я могла делать с ней все, что захочу.

Его рот еще немного двигается, пока он продолжает читать, но уже вслух…

«Мы смотрим в то, что было, в то, что будет,

Томимся по тому, чего и нет,

Хотим блаженно спать, но нас страданье будит

И омрачает наш счастливый смех,

И песни грусти нашей – веселее всех.»

Ах. Значит, он знал о моем присутствии. Отлично. Я беру себя в руки, ведя яростный разговор с моим сердцем, убеждаясь, что оно знает, как себя вести, когда я прохожу мимо стеллажей, направляясь к нему.

— Опять Байрон? — спрашиваю я.

Он отрицательно качает головой.

— Шелли. Он тоже был ублюдком. Беспробудный пьяница. Бабник. Бросил жену и обрюхатил другую женщину.

— Мэри Шелли. Я читала об этом.

Рэн тихо закрывает книгу и смотрит на меня краешком своих зеленых глаз. Ни одна другая его часть не двигается.

— Как и все лучшие мастера, он был в полном дерьме.

— Это стихотворение не прозвучало так уж ужасно. Просто печально.

Рэн улыбается и медленно опускает взгляд на книгу.

— Оно называется «К жаворонку». Одна из самых знаменитых его работ.

— О чем оно?

— О прошлом и будущем. О страхе смерти. Об иллюзиях и невежестве. О том, что даже самые сладкие песни о любви окрашены грустью. И о том, что человек никогда не сможет быть так же свободен, как птица.

— Звучит красиво.

— Да, — соглашается он. Положив книгу обратно на полку, он поворачивается и смотрит на меня, окидывая пристальным взглядом, от которого у меня мурашки бегут по коже. — И что он сделал? — спрашивает он.

— Кто?

— Пакс. Что он сделал? Я знаю, что он что-то сделал.

— О. Ух... он как всегда просто был очаровашкой. Все нормально. Никакого вреда.

— Ты не можешь знать, нанесен ли вред. Ты не узнаешь, пока не окажешься на полу в луже собственной крови. Вот как действует Пакс.

Я улыбаюсь его полной серьезности.

— Ты хочешь сказать, что он попытается меня выпотрошить? Потому что меня это не устраивает.

Рэн протягивает руку и хватает меня за руку, быстро поворачивается и тянет за собой. Точно так же, как при нашей стычке перед мадам Фурнье перед моим самым первым уроком французского, шок закручивается спиралью вверх по моей руке от его прикосновения, удивляя меня до чертиков, но на этот раз все по-другому. Он не схватил меня грубо за запястье. Он взял меня за руку. И он переплел свои пальцы с моими.

Я слишком ошеломлена, чтобы что-то сказать, пока он тянет меня прочь от окон и мрачного, серого дня снаружи, торопясь, пока не достигает задней стены библиотеки. Он останавливается перед простой деревянной дверью, которую любой в мире не заметил бы, если бы не стоял прямо перед ней. Рэн опускает мою руку и лезет в карман, вытаскивая толстую связку ключей. Его пальцы ловко перебирают ряд разного рода ключей и отмычек, пока он не находит тот, который ищет.

Мгновение спустя дверь открывается, моя рука снова в руке Рэна, и я следую за ним внутрь. Дверь со щелчком захлопывается за нами, и все погружается в тишину и совершенную бархатную темноту.

Я слышу его дыхание, мягкое и спокойное, и каждая клеточка моего тела встает по стойке смирно.

— В этом месте есть свет? — спрашиваю я. Шепот кажется уместным, учитывая тяжелую тишину, давящую на мои барабанные перепонки.

— В чем дело? Ты боишься стоять со мной в одной комнате в темноте, малышка Эль? — Его голос — грубая ласка, слегка дразнящим тоном. Я представляю, как он поднимает вверх уголки рта, как в его глазах появляется острый вызов, и мои пальцы ног сжимаются в туфлях.

— Нисколько. Я в порядке. И совершенно счастлива, стоя здесь с тобой в темноте.

Так и есть. В этом есть что-то освобождающее. Меня не беспокоит то, как он смотрит на меня, и я не боюсь того, что краснею. Я могу просто быть собой.

— В таком случае... — Другая рука Рэна касается моего живота, заставляя меня подпрыгнуть. — Полегче, малышка Эль, — уговаривает он. — Просто пытаюсь найти твою вторую руку.

Я отдаю её ему, с трудом сглатывая, когда он поднимает мои ладони вверх и кладет их себе на грудь, прямо над твердой стеной мышц, образующих его грудные мышцы. Я чувствую, как бьется его сердце под мягкой хлопчатобумажной тканью толстовки, и когда мое зрение отнято у меня, ровное бум, бум, бум под моими пальцами — это все. Это удерживает меня на месте, укореняет, и я чувствую себя заземленной и… в безопасности? Вау. Это что-то новенькое. Как вообще возможно, чтобы я чувствовала себя с ним в безопасности?

Рэн подходит ближе, подошвы его ботинок шаркают по тому, что кажется кафелем, и его теплое дыхание тревожит мои волосы, скользит по моей щеке.

— Я подумал, что тебе будет легче, — тихо говорит он. — И для меня тоже.

— Легче?

— Гораздо легче быть честным, не беспокоясь о чьей-то реакции, верно? Ты можешь сказать мне правду, и я могу сказать правду тебе. Не так страшно, как делать это при свете дня.

О. Черт. Что, черт возьми, он хочет мне сказать? Я закрываю глаза — ненужное действие, которое не служит никакой другой цели, кроме как заставить меня чувствовать себя лучше.

— Лааадно. Это звучит серьезно. Стоит ли мне волноваться?

Рэн хихикает.

— Возможно.

— Тогда сорви пластырь, Джейкоби. Давай, колись.

Снова раздался смех.

— Всегда готова идти прямо в огонь. Определенно, это одна из тех вещей, которые мне больше всего нравятся в тебе.

— Одна из вещей? Есть и другие вещи, которые тебе нравятся во мне? — Эти разговоры в темноте уже доставляют мне удовольствие. Я бы никогда так не сказала, если бы свет был включен. Я не настолько игрива, особенно с опасными существами, которые способны нанести серьезный и непоправимый ущерб.

Я замираю, когда чувствую мягкое, как перышко, прикосновение губ Рэна к моей щеке. Он не побрился сегодня утром, его щетина царапает мою кожу, и я дрожу от пьянящего ощущения, едва дыша.

— Да, — шепчет он. — Много чего еще. Я составлю тебе список.

О, черт меня побери. Это будет очень интересно. Я беспокоилась, что он втянул меня сюда... что бы это ни была за комната... чтобы сказать, что он не хочет иметь со мной ничего общего. Я больше не беспокоюсь об этом. Он кладет руки мне на бедра, скользя ладонями по пояснице, притягивая меня ближе, так что наши тела оказываются прижаты друг к другу, мои руки все еще крепко прижаты к его груди.

— Во-первых, я хочу, чтобы ты сказала мне правду, — говорит он. — Пакс сделал что-нибудь такое, что тебя расстроило? Он тебе угрожал?

— Он намекнул пару раз, что я принимала плату в обмен на секс, но в остальном — нет.

Рэн недовольно хмыкает.

— Я прослежу, чтобы он больше так не делал.

— Не волнуйся. Меня обвиняли в гораздо худшем. У меня толстая кожа.