Глава третья

Ритуалы. Они рождаются и умирают, но необходимость ежедневной ритуальной встречи с бабушкой сводит меня с ума. Потому я всегда оттягиваю визит, ибо это действует бабуле на нервы, а на данный момент моя главная цель как раз в том и состоит. Клянусь богом, если бы я могла от чего-то избавиться в этой жизни, полной правил и ограничений, то выбрала бы именно ужасные ритуалы.

Уже почти наступил конец февраля, но вместо похолодания с каждым днем лишь повышалась влажность, и из-за жары единственное, что могло заинтересовать меня у нонны дома, — это бассейн. Едва добравшись до нужной улицы, я перешла на другую сторону, надеясь избежать старого мистера Катандзаро, живущего на углу. Он-то мне нравится, а вот его привычка хватать меня за подбородок и «ласково» стискивать — нет. Очень трудно улыбаться, когда на глаза от боли наворачиваются слезы.

Старик едва ли не живет в своем саду. Нигде больше я его и не видела. Всякий раз, как мы идем к нонне — и неважно, в семь утра или в семь вечера, — мистер Катандзаро торчит среди деревьев. А газон его обычно весь в хлебных крошках, потому что он любит кормить птиц.

Но сегодня мне чудом удалось проскользнуть, и я помчалась к дому нонны. Где меня тут же начали пичкать едой. Пичкать, как и каждый день моей жизни.

— Кушай, Джоцци, кушай. Ох, Джоцци, Джоцци. Только посмотри на свои волосы. Ну почему, Джоцци? Почему ты не можешь выглядеть опрятно?

Ежедневный вопрос. Бабушка произносит его с болью и слезами в голосе, будто умирает. Не знаю, умер ли хоть кто-нибудь от того, что его внучка выглядела неопрятно, но бабушка точно однажды так напряжет голосовые связки, что попросту задохнется.

— Это модно.

Мой ежедневный ответ, который действует ей на нервы.

Среда, на бабуле шерстяной джемпер. За окном тридцать градусов, а она напялила шерсть.

Вообще, нонна полагает, что чем больше ты страдаешь на земле, тем выше будет награда на небесах. И ношение шерсти летом, видимо, входит в список необходимых страданий. Дико бесит, что она не позволяет мне сидеть в нормальной гостиной с кондиционером. Та комната предназначена для посетителей, которых бабушка ненавидит, но хочет поразить своей прекрасной итальянской мебелью. А (предположительно) любимая внучка должна вариться в раскаленном телевизионном зале на разодранном диване.

В поисках какой-нибудь вредной пищи я протопала на кухню, стараясь не слушать бабушкину болтовню о том, как она хочет, чтобы мы жили вместе.

Ох уж эти тщетные попытки убедить нас переехать к ней. Нонна никак не может понять, почему мама постоянно отказывается. И словно забывает, что когда они рядом, то только и делает, что пилит маму за методы моего воспитания или за неуважительные отказы посещать родню. Также бабушка забывает, что, когда на свет появилась я, эта самая родня маму чуть живьем не съела.

После чего мама долгие годы не общалась с семьей, и лишь со смертью дедушки нас приняли обратно.

Помнится, как-то я играла в прятки с кузеном Робертом (мы с ним одногодки). Мы оба притаились за дверью прачечной, когда в комнату вошла кузина бабушки со своей дочерью. Они разговаривали, то и дело с отвращением выплевывая имя моей мамы, и все, что я запомнила из услышанного, это «они даже не знают, кто он» на итальянском — снова и снова.

Тогда я не понимала, о чем речь. Пока однажды Грег Симс — когда мне было десять, он жил по соседству — не обозвал меня бастардкой. Я спросила, что это значит, и он объяснил, что это когда не знаешь, кто твой отец. И я тут же вспомнила разговор в прачечной и прозвучавшее тогда слово «bastarda».

Нынче незаконнорожденность не проблема, но не в те дни. И я помню, как бабушка врала, будто мой отец умер. Мама никогда меня так не обманывала. Наверное, именно это в нонне мне и не нравится. То, что она не в силах принять все как есть и наверняка бы точно так же выплевывала имя какой-нибудь девушки и повторяла, мол, они даже не знают, кто он, кабы речь не шла о ее собственной дочери.

Иногда я чувствую себя жутко виноватой. Ведь мое рождение, наверное, было для бабушки что нож в сердце, и, по-моему, она до сих пор не простила маму. Но она любит нас, пусть и такой удушающей любовью, что только усугубляет мое чувство вины.

— О чем вы говорили с сыном Джованни Джильберти тем вечером на крестинах? — спросила бабушка, пытаясь усмирить мои волосы расческой.

— Обсуждали его перманент, нонна. Он подумывал осветлить пряди, а я отговаривала.

— А я тебе говорила, что он механик и у него собственный дом?

— Миллион раз. — Я вырвалась из ее хватки.

— Он все время спрашивает о тебе, Джоцци. «Как там Джоцци, синьора? — спрашивает он. — Хорошо себя ведет?»

— А ты отвечаешь: «Нет, Джоцци плохо себя ведет»,  — сказала я, поедая «Нутеллу» прямо из банки.

— Он весьма воспитательный мальчик.

— Воспитанный, — поправила я, зная, что бабушку это раздражает. Хотя, вообще-то, я горжусь ее английским.

— Он похож на твоего кузена Роберто. Он любит свою нонну, как и Роберто.

— А я тебя, значит, не люблю?

— Я такого не говорила, Джоцци, — проворчала нонна. — Ты всегда пытаешься вложить в мой рот чужие слова.

— Ты это подразумевала, — вздохнула я и плюхнулась на диван.

— Ты все изращаешь.

— Извращаешь, — исправила я, закатив глаза.

— В тебе ни капли уважения, Джоцци. Как и в твоей матери. Одни колкости, а уважения нет.

— Мама всегда с тобой мила, нонна, — разозлилась я. — А если и грубит, то лишь потому, что ты цепляешься к ней по любому поводу.

— Не смей так говорить со мной, Джоцци.

— Почему? Ты сознательно меня задираешь, а потом удивляешься, с чего это я даю тебе отпор.

— Я не задираю тебя, Джоцци. Я лишь говорю, что вы с Кристиной могли бы относиться ко мне и получше. Я старая женщина и заслуживаю уважения.

— Да, нонна, — уныло пробормотала я.

— А теперь найди-ка мои таблетки. У меня мигрень началась. — Бабушка театрально приложила руку ко лбу.

Она меня просто с ума сводит. Иногда приходится стискивать зубы, чтобы ничего не ляпнуть. Еще ее волнует, почему другие девушки-итальянки встречаются с парнями-итальянцами, а я нет. А если я хочу погулять с австралийцем, нонна возмущается.

— Что они знают о нашей культуре? — вопрошает она. — Они понимают наш образ жизни?

Наш образ жизни?

Можно подумать, он какой-то особенный, как у амишей или типа того.

Тогда бабуля начинает вещать об Элеаноре Кастано, которая вышла замуж за Боба Джонса, и теперь они разведены.

Почему? Конечно же, потому что он австралиец, а она итальянка. И вовсе не потому, что она вертихвостка, а он идиот.

— Невоспитанность, Джоцци, — продолжила бабушка. — Это Кристина виновата. Будь она хорошей матерью, ты была бы хорошей дочерью и внучкой и уважала бы меня. Но в нынешней молодежи не осталось уважения.

Я вручила ей стакан воды и таблетки и взяла свой рюкзак.

— Дело не в нынешней молодежи, нонна, — сказала сердито, — а в тебе и в тебе подобных. Вечно беспокоитесь о том, что же подумают другие. Вечно перемываете всем косточки. Что ж, нас точно так же обсуждают, нонна, и все из-за тебя, потому что в тебе нет уважения к частной жизни других людей, в том числе твоих дочери и внучки.

— Это Кристина виновата, что ты так со мной разговариваешь. По поведению дочери всегда видно, насколько хороша мать.

— Ну, полагаю, тогда ты была ужасной матерью, если посмотреть, к чему в итоге пришла твоя дочь.

 Мы долго сверлили друг друга ледяными взглядами. Я знала, что зашла слишком далеко. Возможно, потому что попала в точку, судя по выражению лица бабушки.

Мне вдруг стало страшно. Я не часто смотрю на нее так близко и только теперь осознала, что нонна стареет. Она тщеславна и красит волосы в черный цвет, потому может сойти за женщину лет на десять моложе. Но сегодня она выглядела за шестьдесят. Выглядела усталой, и я поняла, что как бы бабушка меня ни раздражала, люблю я ее настолько же сильно, как не люблю.

— Ступай домой, Джоцци, — холодно произнесла она. — Не желаю тебя видеть.

В дверь позвонили. Какое-то время мы обе усиленно игнорировали звук, затем нонна пошла открывать, а я осталась в комнате, стараясь не думать о том, какую выволочку мне устроит мама, и гадая, стоит ли идти домой. Услышав, как меня окликнули по имени, я подхватила сумку и вышла в коридор, где бабушка стояла с каким-то мужчиной.

— Майкл, это моя внучка Джоцци.

Майкл! Сердце заколотилось со скоростью сто миль в час, и волосы на затылке встали дыбом.

— Сейчас найду нужный адрес, Майкл, — сообщила бабушка, поднимаясь по лестнице. — Джоцци, проводи Майкла в гостиную и включи кондиционер. Там безумно жарко.

Я посмотрела на гостя, и в этот миг все, что я когда-либо воображала об отце, развеялось.

Я думала, что он окажется высоким.

Не оказался.

Думала, он будет красивым.

И тут промашка.

Думала, что он похож на тряпку.

Не похож.

От Майкла Андретти веяло силой. Даже в наклоне головы было что-то такое... Интеллигент, уверенный в себе. В общем, я поняла, что женщины на него и правда, наверное, пачками вешаются. В нем чувствовалась порода, и, посмотрев в глаза отца, я увидела явное сходство.

— Ты дочь Кристины?

Речь четкая, а голос глубокий, холодный и равнодушный.

— Да.

Андретти еще сильнее склонил голову, и я с удовольствием наблюдала, как его охватывает неловкость.

— Не ожидал, что ты такая взрослая.

Подхватив школьный рюкзак, я прошла мимо и открыла дверь.

— Мама родила меня в юности, — сказала, вновь обернувшись к отцу.

Его лицо вытянулось. Побелело. Я никогда такого прежде не видела. Майкл Андретти смотрел на меня в абсолютном шоке, и если б это касалось только меня, я бы сказала еще кое-что, дабы он почувствовал себя еще хуже.

— До свидания, мистер Андретти.

Я спустилась с крыльца, миновала подъездную дорожку и, только добравшись до дороги, оглянулась. Андретти все еще пялился мне вслед.

Я и до дома дойти не успела, а бабушка уже позвонила маме и пересказала весь наш разговор слово в слово. Мне приказали извиниться. Ну неужели приятно, когда перед тобой извиняются по приказу?